RSS

Информационный сайт JohnnyBeGood

{mainv}
Год 1933-й
Михаил Ботвинник

Глава из воспоминаний
Мне 22 года, я аспирант электромеханического факультета. За победу в «турнире мастеров Дома ученых» меня премируют путевкой в санаторий (еду в санаторий впервые!)
Вместе с моим старшим товарищем Я. Г. Рохлиным собираемся в дорогу — на Кавказ, в Теберду. Все это весьма кстати — надо отдохнуть и подготовиться к очередному, 8-му чемпионату СССР...
Время было тяжелое. Колхозы еще не окрепли, с продуктами плохо... Ходили слухи об эпидемии сыпного тифа. Мать не хотела меня отпускать. Однако мой жизнерадостный спутник ее уговорил: «Есть отличное средство против насекомых — нафталин... Будем «дезинфицировать» всех пассажиров».
Рохлин сдержал слово. Я помирал со смеху, когда в поезде он обсыпал нафталином себя, меня и, беседуя с нашими соседями по купе, незаметно сыпал нафталин им в карманы — с какой искренностью при этом он возмущался вместе с пассажирами, что в поезде неприятный запах.
До Невинномысской доехали благополучно. Ночью ждем пересадки на Баталпашинск. Не спим — почерневшие и высохшие от голода дети просят поесть: Кубань голодала. Оживление наше кончилось, мы не могли смотреть друг другу в глаза.
От Баталпашинска едем автобусом, и вот мы в санатории КСУ (Комиссии содействия ученым) в Теберде.
Горы, холодная речка Теберда (купаюсь, то есть окунаюсь и сразу даю стрекача), ученые, артисты, писатели. Знакомимся с Асеевым и Кирсановым.
С Николаем Николаевичем Асеевым мы так и дружили до конца его дней (тогда он сразу понял, с какой птицей имеет дело, и, хитро прищуриваясь, величал меня немецким поэтом начала прошлого столетия). Живая и остроумная Клава Кирсанова пользовалась общими симпатиями — ей было лет 25; туберкулез заставлял ее лето проводить в Теберде.
Через четыре года бедная Клава умерла.
Играем в волейбол; однажды осмеливаюсь взгромоздиться на лошадь. Та (не хуже Асеева) поняла, с кем имеет дело, и полезла в гору. Как отец Варлаам из пушкинского «Бориса Годунова», я смекнул, что для спасения надо «читать по складам», и заставил все же лошадку вернуться. На этом моя кавалерийская карьера завершилась.
Здесь, в Теберде, впервые я задумался над подготовкой шахматного мастера — с карманными шахматами не расставался. Трудился я над дебютными вариантами, но еще слабо связывал начало партии с серединой игры. Уезжал я в Ленинград с несколькими «тебердинскими» разработками; в чемпионате они мне помогли не много — как дебют кончался, я вынужден был искать план заново.
8-й чемпионат СССР имел исключительное значение. Шахматисты, приобщившиеся к шахматам в советское время, впервые попали в чемпионат в 1927 г.
Тогда я стал мастером. На следующем чемпионате страны, в 1929 году в Одессе, я «провалился», да и состав участников был не лучшим. В 1931 году мне посчастливилось стать чемпионом, но не все ведущие представители дореволюционного поколения мастеров тогда играли. И вот в 1933 году на чемпионате в Ленинграде собрались все сильнейшие шахматисты страны. Именно здесь, в залах Центрального дома работников физкультуры, должен был решиться спор между старшим поколением и молодой порослью русских шахмат.
Турнир завершился полной победой молодых сил.
Нельзя сказать, что тогда старшее поколение ослабело; нет, его представителям было около сорока лет.
Но задача, поставленная Н. В. Крыленко в 20-е годы перед советскими шахматистами, успешно решалась — выросло новое поколение советских мастеров.
Тогда была хорошая традиция: после выигрыша партии мастер должен был прокомментировать ее перед зрителями, это всегда вызывало интерес.
На мою партию с Левенфишем пришло много любителей шахмат; я применил один из заготовленных вариантов, но остроумной игрой партнер обострил ситуацию на доске, и я еле-еле поддерживал равновесие. В эндшпиле Левенфиш допустил две-три неточности, ив конверт, когда партия была прервана, я вложил бланк, где был записан выигрывающий ход а4—а5.
Во время перерыва все участники одной компанией обедали в Доме ученых. Левенфиш, глядя на карманные шахматы, громогласно заявляет: «Если записан ход а4—а5, сдаю партию». Я не мог себя сдержать и кивнул головой (впоследствии в аналогичных ситуациях я вел себя иначе, ибо подобное предложение в какой-то мере связано с косвенным нарушением тайны записанного хода). Вскрываем конверт, пожимаем друг другу руки и — по обязанности — я возвращаюсь в турнирное помещение, чтобы демонстрировать зрителям сыгранную партию.
От счастья я плохо замечал, что происходит вокруг; со всей искренностью критиковал свою игру,
отметил промахи партнера. Но мой друг Слава Рагозин (тогда он не играл в чемпионате — Слава двинулся вперед лишь полгода спустя) при сем присутствовал и потом мне все рассказал.
Тогда еще доигрывание партий не началось, поэтому собрались не только все зрители, но и участники, и стар и млад: они почтительно слушали, в том числе и Левенфиш... «Это был творческий триумф нашего поколения»,— горячо уверял меня Слава.
Видимо, после турнира не один Рагозин был такого же мнения. Когда я сыграл последнюю партию, меня познакомили с Михаилом Зощенко: был он худ, молчалив, на тонком, смуглом лице, оттененном черными, гладкими волосами, выделялись очень грустные глаза — не сразу можно было поверить, что имеешь дело с автором смешных рассказов. Вогнал он меня в краску: «Вы добьетесь в жизни многого, и не только в шахматах...» Видимо, Михаил Михайлович
нашел во мне мало смешного. Вспоминаю это сейчас и думаю: решу проблему искусственного шахматиста — значит, Зощенко не ошибся.
На последнем туре был и Б. П. Позерн, старый большевик, один из руководителей Ленинградской
партийной организации. Молодые мастера окружили его и просили содействовать встречам между советскими и иностранными шахматистами — с 1925 года это общение стало неразрешимой проблемой... «Что ж, теперь это имеет смысл,— сказал Борис Павлович,—  мы вас поддержим». Позерн был близок к С. М. Кирову. 
Работал я тогда в лаборатории высокого напряжения имени Смурова и особых способностей не проявлял. Считали меня и комсомольцем не очень активным. Каково же было удивление моих товарищей, когда в «Комсомольской правде» было опубликовано, что в числе 20 молодых представителей науки, искусства, культуры и спорта я приглашен на юбилейный пленум ЦК ВЛКСМ, посвященный 15-летию комсомола!
Секретарь партбюро лаборатории Коля Тарасов (ныне Н. Я. Тарасов — член коллегии министерства энергетики), сообщая эту новость, пристально в меня вглядывался — чего он ранее во мне не заметил?
Юбилей был в Большом театре. Сталина не было, он отдыхал на юге, члены Политбюро выступали с речами, потом был концерт...
Через день нашу двадцатку пригласили на банкет в ресторан «Метрополь» — на встречу с руководством Цекамола. А. В. Косарев сидел против меня; меня поразили его острый взгляд и решительное выражение лица. Многие произносили речи. Запомнилось одно выступление: кто-то из сидевших рядом с Косаревым встал и красноречиво воздал комсомолу должное, А закончил с хитрой усмешкой: «Всеми своими победами комсомол обязан нашему великому вождю и учителю, товарищу... Косареву!»
Поднялся хохот, но громче всех смеялся Александр Васильевич...
То, что созрело, свершилось. Вскоре после чемпионата мне позвонил по телефону С. О. Вайнштейн: «Миша, важная новость, жду вас...»
Был Вайнштейн в свои 40 лет лысоват, за очками прятались маленькие глаза, большой и почему-то разноцветный нос украшал его лицо. Когда он волновался, то засовывал правую руку в штаны и держал ее на пояснице, твердя при этом: «такое... такое...»
Вся его жизнь была в шахматах. Он был со дня основания фактическим редактором журнала «Шахматный листок» (ныне «Шахматы в СССР»), собирал шахматные книги (его библиотека была превосходной) и, имея большое количество шахматных друзей за границей, являлся связующим звеном между Крыленко и зарубежными шахматистами.
До революции звание мастера получить в России было невозможно, и поэтому русские шахматисты ездили на конгрессы Германского шахматного союза.
Незадолго до начала войны, летом 1914 года, делегация русских шахматистов играла в Мангейме — среди них были Алехин, Боголюбов, Романовский, Селезнев, И. Рабинович и другие (в числе которых был и Вайнштейн). Немцы всех интернировали: Алехин представился психически больным, и его через Швейцарию отпустили на родину. Остальные вернулись уже в Советскую Россию в 1918 году (кроме Боголюбова и Селезнева). Поэтому Вайнштейн немецкий язык знал превосходно.
«Такое... такое...— начал Самуил Осипович, стоя в привычной позе,— получил письмо от Женевского.
Флор предлагает вам сыграть матч...»
Александр Федорович уже все с Флором согласовал. Ильин-Женевский тогда был советником полпредства СССР в Праге и, естественно, общался с чехословацкими шахматистами, в том числе и с чемпионом страны. Сам Флор всегда отличался предприимчивым характером — тогда он был шахматной надеждой Запада — и, рассчитывая на нетрудную победу, предложил сыграть матч с чемпионом СССР.
Сейчас шахматисты знают Флора как остроумного журналиста — и только. Но в 30-е годы перед Флором трепетали, его сравнивали с Наполеоном. Стиль его игры был весьма оригинален: из современных шахматистов в творческом отношении ближе всех к нему стоит Петросян. К сожалению, когда Флору перевалило за тридцать лет, он стал играть слабее. Видимо, счетные способности снизились, а способности к самопрограммированию не получили должного развития. После захвата нацистами Чехословакии Флор переехал в нашу страну и во время войны стал
гражданином СССР.
Тогда Женевский и послал два письма: одно — Крыленко, а второе — Вайнштейну, для меня.
Ильин-Женевский был человеком необыкновенным.
Сын аристократа, он был исключен из гимназии за революционную деятельность и вынужден был уехать в Швейцарию для окончания образования. Там он объехал на велосипеде вокруг Женевского озера и, победив в Женеве всех своих шахматных противников, присвоил себе вторую фамилию. Все это им было описано в замечательной книжечке «Записки советского мастера». Во время первой мировой войны Александр Федорович был отравлен газами, контужен и на время потерял память — он вынужден был заново учиться играть в шахматы. После фронта у него появилось нервное подергивание: он быстро-быстро и с размаху потирал себе руки,
сплевывая при этом через левое плечо (на незнакомых людей это иногда неприятно действовало). Характер у него был ангельский, удивительно порядочный человек был. Не прощал только плохого отношения к шахматам. В 1925 году стал мастером и через несколько месяцев на международном турнире в Москве выиграл сенсационную партию у Капабланки.
В 1941 году погиб от немецкой бомбы после переезда через Ладожское озеро.
Относились мы друг к другу сердечно, хотя однажды я сделал Александру Федоровичу превеликую гадость. Было это в Одессе, во время чемпионата СССР 1929 года. Ильин-Женевский поделил в четвертьфинале первое место, но по коэффициентам не вышел в полуфинал. Тогда главный судья Н. Д. Григорьев решил исправить дело: собрал всех участников (всего около 80) и предложил включить Ильина в полуфинал, если ни один участник не возражает.
Нашелся 18-летний юнец, который заявил, что регламент — закон и нарушать закон нельзя; Александр Федорович тут же покинул Одессу. Никогда он меня не упрекал за этот поступок; видимо, ценил мой характер. Он был в восторге от предложения Флора и верил в успех советского чемпиона.
И вот ленинградцы едут в Москву на заседание исполбюро шахсектора ВСФК. Вернулись и рассказывают: все москвичи горячо убеждали Н. В. Крыленко отказаться От матча и дать согласие на турнир...
«Почему?»— задумавшись, спрашивает Николай Васильевич. Ему объясняют, что Ботвинник в матче обречен, а вот турнир — дело другое, там все возможно... Выражение лица у Крыленко стало жестким.
«Будет матч,— сказал он,— мы должны знать свою подлинную силу». Вопрос был решен!
Готовился к матчу я в старом Петергофе, в доме отдыха ученых. К тому времени было опубликовано свыше 100 партий Флора, все они были мной систематизированы. Считалось, что Флор — шахматист комбинационного толка, блестяще ведет атаку. Выяснилось, что все это было в прошлом. Флор уже тогда стал тончайшим позиционным мастером, отлично играл эндшпиль. Дебютный его репертуар был ограничен, это облегчало мою подготовку, и я наивно думал, что подготовился хорошо. Хотя на практике это и не подтвердилось, но все же 1933 год и особенно
матч с Флором — даты рождения нового метода подготовки. Возмужал этот метод, однако, позднее!
Крыленко организовал матч с большим размахом.
Игра была в Колонном зале Дома союзов. Участников разместили в гостинице «Националь», счет у нас в ресторане был открытый. Правда, в соответствии с привычками я питался экономно, но когда нас посетила делегация пионеров, подмахнул какой-то очень большой счет.
Флор всему этому удивлялся, он, видимо, думал, что советские шахматисты всегда так живут. «У вас красный живот» сказал он к ужасу своей собеседницы Клавы Кирсановой (по-чешски — красивая жизнь!)...
Интерес к матчу был огромный, Колонный зал переполнен. Но широкая публика была вскоре разочарована, так как Флор играл легко и явно доминировал на шахматной доске.
В первой же партии я не сумел использовать подготовленный дебютный вариант, так как не составил при подготовке верного плана игры в дальнейшем.
В цейтноте в равной позиции я попался в замаскированную ловушку и проиграл.
Вызвали из Ленинграда мастера А. Я. Моделя, моего старшего друга (еще в 1927 г. в Москве во время чемпионата СССР мы с ним сотрудничали) — он тонко умел анализировать неоконченные партии и вообще был превосходным аналитиком. В 1929—1930 годах в Ленинграде газета «Смена» провела сеанс Икса по телефону (ход в день) против десяти сильных шахматистов города (я был в их числе). Икс добился блестящего результата ( + 7—0 = 3). Потом Модель признался, что он был Иксом. Правда, в критические моменты он навещал своих противников и «помогал» им анализировать, но все же достижение Икса-Моделя было исключительным (Крыленко от души смеялся, когда узнал о его проделках).
Модель — он бойко сочинял стихи — решил отметить исход первой партии:
Флор доволен, как дитя,
ходит именинником —
в первом туре он шутя
справился с Ботвинником...
Варьянт Панова
навек разбит,
и мой Мишутка
вздыхает жутко:
ужели снова
я буду бит?
Дрожат колени,
потерян сон:
ужель он гений,
а я пижон?
Следующие две партии закончились вничью. Мое настроение (и я был не одинок), конечно, поднялось.
Четвертая и пятая партии также закончились вничью, но в шестой меня ждал новый удар страшной силы.
Я получил в защите Нимцовича (вариант Краузе) трудную позицию, но дело свелось к эндшпилю. Неосторожно я даже предложил Флору ничью, но у него были два слона против двух коней, а главное — безопасная позиция. Черные не справились с трудностями защиты, и Флор записал в свой актив вторую победу. Казалось, все было кончено, Флор был непробиваем; почти все от меня отвернулись, шахматные обозреватели меня «похоронили», а Флора произвели в гении.
Переезжаем в Ленинград, вторая половина матча будет проходить в большом зале Консерватории.
В «Красной стреле» Флор беспокойно ходит около меня и, наконец, предлагает меняться местами. «Почему?» — «Да у вас 13-е место, мое счастливое число...»
А, так ты суеверен? Отлично! «Нет,— отвечаю, — я тоже суеверен и никогда не уступаю своего места».
Ленинград. Выходим на перрон. Все пробегают мимо меня и окружают гроссмейстера. Едем в
«Асторию»; большой, холодный, и какой-то неуютный номер гостиницы... Что делать?
82—58... «Мама, здравствуй. Ты меня кормить будешь?» — «Конечно, буду, приезжай...»
И вот я дома, на Невском, 88. Большая коммунальная квартира, живут 7 семейств. Узенькая десятиметровая комнатка, во время утренней зарядки надо стоять вдоль комнаты — если поперек, то упираешься пальцами в стены. Но здесь меня никто не тревожит: ни Флор, ни журналисты, ни болельщики,— я исчез. Напротив, на Невском, живет Модель, бегу к нему, там уже Слава Рагозин. Они меня не оставили.
«Миша,— убеждает меня Слава,— дебютный вариант первой партии очень хорош. Вы просто
ошиблись. Давайте посмотрим». Поработали несколько часов, но не успели закончить. Решаем в
седьмой партии этого не применять, надо все подготовить к девятой — следует действовать наверняка. Флор сейчас «рваться» не будет, наоборот, две очередных спокойных ничьи убедят его в своей неуязвимости и в беспомощности партнера...
К девятой партии все было готово. Мама и брат решили поехать на игру также. Едем на «Линкольне». Зал переполнен.
Флор самоуверенно повторяет вариант первой партии, я применяю новое заготовленное продолжение, связь между дебютом и миттельшпилем установлена заранее!
Критический момент партии: найду ли я сильнейший ход Фс14—И4; это в пресс-бюро интересует
всех, но никто уже в меня не верит... «Конечно, это сильнейшее,— говорит Левенфиш,— но разве Ботвинник решится на подобный ход?»
Конечно, решился — к этому моменту матча я уже был свободен от скованности, был сосредоточен.
Флор изобретательно защищается, но партию не спасти. Гром оваций. «Хорошо,— думаю,— посмотрим теперь, насколько ты устойчив психологически!»
Флор не оказался устойчивым. По совету Моделя и Рагозина, применяю в десятой партии голландскую защиту, построение «каменная стена». Знаю, что Флор этот вариант никогда еще не играл, а здесь белым надо играть активно и умело. Флор в незнакомой ситуации играет пассивно, передает инициативу черным, допускает просмотр и вскоре капитулирует. Теперь счет матча 5:5. Овации и шум в зале неописуемы. Флор не гений. Обозреватели?— те быстро перестроились.
Да, Флор не гений, но шахматист исключительной силы. Одиннадцатую партию он играет после
труднейшего сеанса одновременной игры, который затянулся далеко за полночь. Он оказывается после дебюта в тяжелой позиции. Однако он уже знал, что отступать некуда. Проигрыш партии — проигрыш матча. Он собирается с силами и ловко добивается ничейного исхода.
Осталась последняя партия. Через посредство С. О. Вайнштейна Флор мне передает, что раз противники уже показали примерное равенство сил, он предлагает в двенадцатой партии ничью. Я, конечно, не возражаю — мог ли я мечтать о ничейном исходе матча накануне девятой партии!
Это было международным признанием развивающейся советской школы в шахматах. Николай Васильевич Крыленко, который не мог скрывать своих огорчений в Москве, приезжает на заключительный банкет.
Ресторан «Астория» переполнен. Шахматисты, артисты, ученые, юристы (влияние Крыленко) и просто знакомые... Угощение отличное. Николай Васильевич доволен — не зря девять лет назад он стал во главе советских шахмат; с обычным красноречием он высказал то, что у него было на душе. Затем взглянул на меня и продолжал: «Ботвинник в этом матче проявил качества настоящего большевика...» Ну и ну! Что же теперь скажет Коля Тарасов, который не упускал
случая попрекнуть меня, когда я не приходил на демонстрацию? Затем танцы. Танцую с Галей Улановой (ее на банкет пригласил Рохлин). «Никогда не думала, что шахматисты танцуют»,— говорит Галя. Я ей ничего сказать не мог, фокстрот она танцевала слабо.
Фокстрот и чарльстон я танцевал на уровне профессионала. На протяжении многих лет каждую
субботу я ходил на танцульки с Ниной Дитятьевой (я учился в одном классе вместе с ее сестрой Лелькой, она погибла в первый же день войны вместе с мужем-пограничником). Чарльстон сначала у меня не получался — не так просто вертеть обеими ногами одновременно. Но я схитрил — месяца два методично тренировался перед зеркалом и создал свой стиль, когда ноги работают поочередно (заметить это было практически невозможно). Нина сразу же освоила новую систему и на танцевальных вечерах все почтительно наблюдали за нашим исполнением, наивно полагая, что это новейшее веяние с Запада...
На следующее утро прихожу в «Асторию» поблагодарить Николая Васильевича и попрощаться с
ним. Крыленко усаживает меня и фотографирует; потом прислал мне фото на память.
На прощание Флор дарит мне свою фотографию с надписью «Новому гроссмейстеру с пожеланиями дальнейших успехов». Кажется, я выполнил его указания. Гроссмейстером же я стал лишь полтора года спустя.
Провожаем Флора на вокзале. Он поездом через всю Европу едет на турнир в Гастингс. Никто и не думал, что этот турнир войдет в историю шахмат как конец блестящих побед Алехина, который на протяжении семи лет, после завоевания первенства мира, не знал неудач. В Гастингсе Алехин поделил 2—3-й призы, отстав от Флора на пол-очка.
Дом ученых проводит диспут о творческих итогах матча. Друзья мне уже сообщили, что на меня будет нападать «старшее поколение». Так оно и есть: Г. Левенфиш и П. Романовский, которые после московской половины расточали похвалы Флору, теперь критикуют меня за равный счет в матче, за осторожность, за обилие ничьих.
Рассказываю собравшимся о закулисной стороне матча, о психологической стороне борьбы, о непробиваемом стиле Флора и т. п. В заключение, рассвирепев, напоминаю об итогах матча Боголюбов—Романовский в 1924 году (6'/2: 21/2). «Петр Арсеньич,— спрашиваю Романовского,—вы тогда, видимо, правильно играли с творческой точки зрения. Какой
же вид имели бы теперь советские шахматы, если бы я играл с Флором по-Романовскому?»
Примерно через месяц — неслыханная скорость — вышел сборник партий матча с моими комментариями. Во вступительной статье я рассказал о своей подготовке. Эта была первая публикация о зародившемся методе; вторая публикация была пять лет спустя, когда метод уже был разработан во всех тонкостях.
И в заключение пришлось проглотить пилюлю.
Аспирантами электромеханического факультета тогда командовал профессор Толвинский, один из крупнейших специалистов того времени по электрическим машинам — он был консультантом Днепростроя. В конце семестра в большой электротехнической аудитории (позднее ей было присвоено имя академика В. Ф. Миткевича) он собрал аспирантов и подвел итоги их работы. «Все было благополучно,— сказал Вацлав Александрович,— все аспиранты успешно выполнили свои планы, кроме двоих: один был болен, а другой был отозван для… общественной забавы!»

Журнал Юность июнь 1972 г.

Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области

Похожие новости:


Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Каталог статей, Спорт | Просмотров: 2702 | Автор: JohnGonzo | Дата: 2-05-2012, 16:51 | Комментариев (0) |
Информация
Комментировать статьи на нашем сайте возможно только в течении 1 дней со дня публикации.