Станислав Токарев
В июне он защитил на «отлично» диплом в МВТУ. И навсегда покинул лед. Нет, это неправильно, что навсегда,— он стал не инженером, а тренером (почему, об этом разговор впереди). Среди его нынешних учеников — бронзовый призер чемпионата мира 1972 года Владимир Ковалев (почему Ковалев, об этом тоже потом).
В новом качестве он производит впечатление двойственное — вроде бы тот же Четверухин и не тот.
Мы его помним на льду юным, стройным и романтичным. Сейчас у него солидные усы, и он наконец выглядит на свои двадцать семь, не моложе. Его манера обращения с учениками кажется мягкой и интеллигентной, под стать былой манере катания, он не повышает голос, так только упрекает: «Ну, что ты опять напутал...» Правда, если присмотреться, выясняется, что тренер Четверухин, как говорится, лишь мягко стелет... «Лед как терка, падать больно»,— жалуется Ковалев. «А ты не падай»,— спокойно предлагает Четверухин и еще раз (а это уже третья за день тренировка) просит, как о само собой разумеющемся: «Сделай три одинарных «тулупчика», три двойных и три тройных». У Ковалева не получается, он злится, Четверухин небрежно сбрасывает куртку на бортик, выезжает и прыгает подряд эти три тройных как ни в чем не бывало. И молчит. Ковалев лупит кулаком по колену, зубцами коника — по льду, его разбирает задор, хотя он, кажется, уже на ногах едва стоит. Да, вот еще что в нем изменилось: он стал разговорчивее.
— Слушай, прежде из тебя слова клещами тянуть приходилось...
— Это логично. Понимаешь, когда я катался, я в основном получал информацию и перерабатывал. А теперь я выдаю. Я говорю, говорю, прямо скулы устают...
— Сергей, накануне Олимпиады 1972 года ты мне говорил, что олимпийский год будет для тебя последним, и я даже писал об этом в «Юности». Но ты катался и в 1973-м...
— Перед Олимпиадой я решил так: если Непела останется еще на год, я уйду. Но когда на Олимпиаде я выиграл первое место по произвольной программе, то понял, что мог и вообще выиграть. И я решил: если он уйдет, я выиграю, а если не уйдет, попробую выиграть у него. Но уже перед первенством мира 1973 года я точно знал, что потом уйду.
Именно потому я напряг все силы, все, что мог... Было трудно, приближалась защита диплома, жена ждала ребенка... Я мог не участвовать тогда в первенстве страны, я был болен, но я знал, что больше первенства страны у меня не будет...
— Из десяти человек, более или менее знакомых с традициями фигурного катания, девять сочтут твой нынешний уход минимум как странный. В отсутствие Непелы ты даже просто по инерции стал бы первым в Европе и мире.
— Время ушло... Самый лучший год ушел... Силы мои (внутренние, настрой) — все ушло. В прошлом году я выложился полностью, и нынешний был бы для меня, знаешь, просто неинтересен.
— Но столько ведь лет потрачено, чтобы стать чемпионом Европы и мира...
— Да не для этого потрачено, как ты не понимаешь? Для того, чтобы пробить нашему одиночному катанию путь наверх. А первым я не стал в силу обстоятельств. Если бы последний чемпионат мира проходил не в Братиславе, на родине Непелы, я бы у него выиграл стопроцентно. Я его уважаю, и люблю, и считаю блестящим мастером, но я бы выиграл. А инерция меня не привлекает. Я боролся с Дюрвилем и выигрывал, я выигрывал у Пера... А сейчас мне уже не хочется... Ушел Петкевич, ушел Шелли... Непела... Сейчас уже другие — не мое поколение.
— Помню, как перед прошлым чемпионатом мира ты мне сказал, что после Непелы не останешься. Что иначе просто перестанешь себя уважать.
— Говорил? Может быть... И, знаешь, еще один штрих, небольшой. Когда я заявил об уходе, меня не очень уговаривали остаться. Мне не нужны были эти уговоры — решил и решил. Но все-таки, знаешь, штришок... Нет, я вовремя ушел.
— Ты стал тренером с дипломом инженера. На твое обучение потрачены определенные средства.
Значит, впустую? Впрочем, помнится, Лариса Семеновна Латынина в одном интервью высказала любопытную мысль. С ее точки зрения, спортсмен большого международного класса, избравший впоследствии себе иную карьеру, совсем не связанную со спортом, наносит спорту серьезный ущерб. Его знания, его многолетний опыт — все это остается втуне, практически умирает. Это, как она сказала, своеобразная утечка умов. Что ты думаешь по этому поводу?
— Если после технического, допустим, вуза ушел в тренеры средний, заурядный спортсмен, это можно считать разбазариванием государственных средств.
В другом случае... Понимаешь, когда занимаешься спортом на высоком уровне, невольно чем-то жертвуешь в учебе. Знания не стопроцентные... Но победами, которые все-таки прославляют страну,— верно?— стране, государству что-то возмещаешь. Я решил стать тренером не в начале учебы, позже, и для меня выбора не было. Я сравнил, что я там и что — здесь... Это звучит высокопарно, но труд должен быть творческим, правда? Где я больше пользы принесу государству?.. Если кто-то изобретет турбинку, а я подготовлю чемпиона мира, я не буду считать, что моя работа так уж много меньше нужна и важна.
— Все верно, но мог же ты в свое время, допустим, перейти в Инфизкульт?
— Я прошел школу Станислава Алексеевича Жука: пять лет у него — это побольше, чем Инфизкульт. Кроме того, мое высшее образование дало мне знание механики, физики, а это мне как тренеру тоже очень необходимо. А потом, если учиться в таком солидном институте, как МВТУ, это приучает к самоконтролю, к самодисциплине... Мне шли на поблажки, но на какие? Я сам ставил себе сроки сдачи зачетов, экзаменов... И я думаю, что на поблажки шли не потому, главным образом, что я известный спортсмен. Знали: если я сказал, что к такому-то дню сдам, то, значит, сдам. Решил, например, что диплом буду защищать между пятнадцатым и двадцатым июня...
— А когда защищал?
— Шестнадцатого.
— Слушай, из того, что ты говоришь, получается, что молодому спортсмену, который хочет добиться больших высот, ты бы не посоветовал поступать в институт физкультуры?
— Я бы не стал давать никаких советов. В 17 лет человек достаточно взросл, чтобы соображать и решать самостоятельно. Когда я поступил в МВТУ, я точно знал, что тренером не буду. И не стал бы, если бы не пять лет у Жука. Это — большое дело. И трудное. Не многие выдерживали. Но все, что я теперь знаю, что понял,— это его мысли, его опыт. Он самоучка, он испробовал многие виды спорта — от легкой атлетики до тяжелой — и все искал.
Подсознательно, может быть, невольно он воспитывал во мне будущего знатока своего дела. Дела, которому ты предан и никогда не изменишь. Со стороны может показаться, что сейчас я его копирую. Это не так, я строю работу по-своему, но в основе его подход, его методы... Другое дело, что он в основном специалист по парному катанию, а я буду работать только в одиночном. Только в одиночном. Распыляться я не имею права. Это самое трудное, самый сложный вид фигурного катания.
— Сергей, а если бы сейчас перед тобой был пятнадцатилетний мальчик-фигурист? Какие основные истины из прожитого на льду ты бы ему преподал?
— О, я бы учил его не так, как сам учился в пятнадцать... Я начал, в общем, в двадцать — поздно начал узнавать фигурное катание... Прежде всего, я бы сказал, что в жертву ему нужно принести все. Повседневную жизнь, личные переживания... Не отметая, а, стараясь подчинить главному. Прежде всего, надо уметь бороться с собой. Чем больше трудностей, чем больше преодолеешь, тем выше радость. Мне доставляло наслаждение, когда я подавлял в себе то, что приносило мне вред... Знаешь, тут от мелочей до крупного... Например, Володя Ковалев не может заставить себя встать по будильнику. Не может — и все... Или вот: сделал человек заход на прыжок — раздумал... Кто-то ему дорогу переехал. А, мол, мне помешали. А ты сделай. Ты прыгни. Ты заставь себя: тебе помешали, а ты прыгни. Мне всегда было приятно слышать,— только не подумай, что я хвастаюсь,— когда, например, Ира Роднина или Леша Уланов мне говорили: «Ну, Четверухин, ты волевой парень». Другие не сделали, а я сделал. В трудной ситуации. Это все опять Жук, его школа. Он так учил: «Ты сделал прыжок в три оборота со среднего хода, а если чуть быстрее, у тебя не получается. А ты заставь себя прыгнуть с большого хода, иначе не будет прогресса».
— А духом ты никогда не падал, не хотелось никогда все бросить, на все плюнуть?
— Хотелось... Но, знаешь, я люблю, когда я, например, в горах, влезть на вершину, куда особенно трудно вскарабкаться. Однажды в Крыму... Там была скала, альпинисты на нее лазили, а мы, отдыхающие, нет. И вот я раз полез, два... А там щель такая огромная, через нее не перебраться. Плюнул. А потом подумал: другие-то могли, неужели я не смогу? Влез. И почувствовал себя... покорителем, что ли...
— Но когда ты ушел со льда, это был все же своего рода и момент слабости...
— А я не ушел. Я не чувствую, что я ушел. Мне в последние годы самого себя учить чему-то новому было тяжело, что-то мешало. Чувствую, знаю, как сделать, но на себе показать не могу. Заранее знал — этого я не смогу, это мой ученик сможет. Заранее знал, как буду учить. Иногда теперь у меня мелькает мысль: это надо побыстрее, научить побыстрее. А потом: не тороплюсь ли? А потом: нет, нет, надо торопиться. И я иногда ненавижу Борьку Харитонова (тоже ученик Четверухина, ему 15 лет.— С. Т.), что он распускается, чего-то не может, боится... Конечно, он маленький, он не все понимает... Но я должен заставить его понять...
— Сергей, раз мы заговорили о твоих учениках, остановимся подробнее на Ковалеве. Любители фигурного катания, должно быть, помнят, что год с лишним назад Ковалев был дисквалифицирован и лишен звания мастера спорта международного класса за то, что принято называть «нарушением спортивного режима», проще сказать, за выпивку и скандал. Как на него подействовал урок? К вообще как вышло, что он перешел к тебе?
— Погоди, не так много вопросов сразу. Дисквалификация снята, он выступает, а наши с ним отношения — это долгая история. Еще в 1972 году, когда я говорил, что собираюсь уходить со льда, он подошел как-то ко мне — на Олимпиаде — и спросил, взял бы я его, и я сказал, что нет.
— Почему?
— Потому что тогда это был несерьезный разговор. Володя... Понимаешь, способностей у него тьма. Но важнее, что у него сильный характер, напор, дикое желание пройти сквозь все трудности. Этот индивидуум может быть лидером. Но был он молодой, чувствовал в себе эту силу. Решил, что способен все преодолеть, а на пустяках сломался... Понимаешь, я мог позволить себе одну сигарету в неделю, а он позволял и больше, и выпить мог, и нагрубить, и считал, что ему все нипочем, это его и сломало. Перешел грань, сам не заметил когда. Будь я тогда возле него, я бы что-то подсказал, но не было никого, кому он мог поверить,— были сверстники, которых он не ставил ни во что. Кто они? А он — третий в мире... В тот год я с ним вообще не разговаривал. Видел, как он работал, но не разговаривал.
Может быть, он на меня обиделся. На комсомольском собрании сборной я первым предложил его дисквалифицировать. До тех пор, пока он не докажет, что понял. Я выступил не только потому, что я был комсорг сборной, а и чисто по-человечески: я считал, что он должен понести наказание по тому рангу, в котором находился. Он крупная фигура, третий в мире, и наказывать его надо было по-крупному... Он тогда замкнулся. Он сильно переживал.
Чувствовалось: или — или. Или будет работать, или все бросит. И он выдержал. Это, знаешь, надо было такое выдержать: другие люди, его соперники, двигались вперед, появлялись новые имена... А у меня в этот момент появилась своя забота. Я рассуждал так: ну, буду я тренером. Если работать с малышами, учить их стоять на коньках, значит, у меня угроза потерять
квалификацию... Мне нужен был такой материал, в который я смогу вложить все, что знаю, человек, который меня поймет и сможет работать, если надо, на двести процентов, а надо — на двести пятьдесят от своей мощности... И у него тоже была дилемма. Он тренировался у Татьяны Александровны Толмачевой. Я тоже когда-то у нее начинал. Он же у нее добился третьего места в мире.
Но, понимаешь, Татьяна Александровна была к нему — как бы сказать? — слишком добра. Кого он мог выбрать, к кому попроситься? К Жуку? К Чайковской? Почему он выбрал меня? Я ведь у него это спросил сразу, когда он ко мне пришел: «Смотри, Володя, кто я как тренер? Никто...»
А он мне ответил: «Я наблюдал за твоей работой в течение многих лет и понял, что ты сможешь быть для меня ведущим». «Работа? — сказал я.— Знаешь, какая у Станислава Алексеевича работа? Слышал, какие у него нагрузки? Так и у меня будет. Я полностью подчинен этому ритму, и жить тебе станет не легче — тяжелее». Кажется, пока он не жалуется.
...Потом опять была тренировка. Потом фигуристы играли в хоккей. Команда, за которую выступал Сергей Четверухин, выиграла у команды, в которой играл Владимир Ковалев, со счетом 7:4. Шесть голов забил Четверухин, седьмую шайбу подправила в сетку крохотная одиночница Маша Морозова. Потом Сергей мне сказал:
— Видал? Забегал Володька, скорость появилась.
Ковалев играл в поясе со свинцовыми пластинами весом в четыре килограмма.
Журнал «Юность» № 12 декабрь 1973 г.