Информационный сайт JohnnyBeGood

Юрий Власов

Спустя три года после Олимпийских игр в Токио я был приглашен участвовать в торжественной церемонии Спартакиады народов СССР. Я всегда отказывался от подобных приглашений. Я
считал достоинством победы, но не церемонии в их честь. Но в этот раз согласился. Эта церемония была для меня как бы прощанием со спортом. Горьким прощанием. Я ожидал не такого...
Я знал, каким должно быть мое будущее, но оно у меня не ладилось. Тогда зачем же я бросил спорт?
Зачем обворовывал ради этого будущего свои тренировки? Смогу ли писать? Не обольщаюсь ли? Может быть, стоит вернуться — еще не поздно, и у меня все шансы снова стать первым...
Я очень медленно вел машину, когда возвращался домой с торжественной церемонии. Я старался взять себя в руки. Я твердил: «Москва слезам не верит». Всю жизнь я боялся быть жалким....
Тренировки в тот год не получались. В течение дня температура у меня поднималась до 37,5 градуса. С марта по июль я вынужден был тренироваться с этой паршивой температурой. Только спустя шесть лет я узнал причину: сухой плеврит. А тогда врачи сходились на ее неврогенном характере.
К августу я должен был пройти свои самые объемно-интенсивные тренировки. Я не смел делать себе скидок. Борьба на Олимпийских играх в Токио требовала наибольшей силы. К тому времени опытным путем я нашел много нового в тренировках. Научился управлять своей силой. Рассчитывал на эффект этих тренировок. За годы в спорте через мои руки прошло более двадцати тысяч тонн «железа». И я включился в тренировки, эти лихорадочные температурные тренировки. Каждая неделя приближала день поединка. Никто ждать меня не станет! Время! Время!.. Что за тренировки с температурой! Я был разжижен потом, слабостью, напряжениями многих часов. Я мечтал о воде: пить, пить!..
Я вынужден был всеми возможными средствами поддерживать собственный вес. Потеря веса недопустима. Потеря веса — это неравная борьба на помосте. Я возненавидел пищу. Пища вызывала у меня отвращение. Дни напролет занимали тренировки и тяжелый глубокий массаж, от которого пьян усталостью, как от хорошей нагрузки.
Результат, с которым я выиграл предыдущий чемпионат мира, уже не обеспечивал первого места в Токио. Я должен был набрать новую силу. Графики, в конце которых значились цифры предполагаемых результатов, требовали скрупулезной точности. И я день за днем выбирал кривые этих графиков на помосте в тоннах злого, строптивого «железа»...
Я не новичок, от которого жизнь потребовала больше, чем он может. Это было мое дело. Я был подготовлен к нему. И верил в победу. Большой спорт, в своем конечном выражении, исключает окольные пути и ложь — в этом его привлекательность. Борьба развязывает все узлы. Я должен был держаться. Я верил в справедливость силы.
18 октября — день выступления тяжеловесов на Олимпийских играх — должен был стать моим последним днем в большом спорте. Я не мог уже тянуть два дела: «железо» и литературу. Пусть мою еще очень маленькую литературу, но такую же жадную, эгоистичную на энергию, волю, мозг, как и всякое любимое дело. Необходимость требовала, чтобы я оставил спорт. Эта вторая жизнь с ее интересами, нагрузкой, испытаниями подтачивала тренировки. Мышцы питала усталая кровь. Большому спорту нужна твоя жизнь целиком — тогда победы, тогда движение  к победам. 
Я пробивался к своему последнему дню. Расточал силу ради этого дня. 18 октября я сброшу гнет «железа». Прощай, «железо», поединки, соперники, залы! Я кое-как склеивал свои тренировки. Скрипуче, надсадно выиграл чемпионат Европы. Такая победа грозила поражением в Токио.
Варшава — мой первый чемпионат мира, потом Рим, Вена, Будапешт, Стокгольм, а теперь Токио! Дни, недели, месяцы наедине с «железом», опробование новых методов тренировки, испытание этих тренировок на себе, поединки с Брэдфордом, Шеманским, рекордами Андерсона и своими рекордами — все это оставило свой след. Я впервые начал ощущать сонливое безразличие. Теперь мне ясно: я не восстанавливался от тренировки к тренировке. Большая усталость стерегла меня. Я мучал себя вопросами: «Разве дело в рекордах? Кем я был? Кто я? Куда иду? Зачем? В чем моя победа?..»
Выцветшее от зноя небо, травы, поваленные ливнями, прозрачная вода на плесах, солнце, истекающее жаром, молочная гладь рек в рассветах, черная маслянистая вода заводей, запахи земли — все это было уже много лет только мечтой. Вся жизнь была сведена к помосту, выгодам тренировки, эгоизму силы. Я дрессировал себя расчетливо, беспощадно, как механизм, который знаю до тонкостей. Боли, болезни, настроения не имели значения. Я выбирал назначенные нагрузки. Жизнь измерялась количеством пройденных тонн.
Неуютно и тоскливо чувствовал я себя в те месяцы. Я держался с нарочитой уверенностью. Никто не должен догадываться, какой я и что с силой. Я должен всех держать на дистанции — тогда проще на помосте. Тогда не так наседают.
О болезни я никому не говорил. В большом спорте имеет значение лишь твоя способность вести борьбу. Строить мученика даже перед самим собой у меня не было времени. Я был занят одним вопросом: наберу ли нужную силу, когда пойдет эта сила, не ошибся ли в планах.... Просчет означал бы поражение. Кривые графиков тренировки все время стояли в памяти. Я прикидывал их, пересчитывал. Нет, сила обязана была реализоваться в срок.
«Железо» съело кожу на ладонях, один багровый синяк запекся на шее, мышцы сковывала усталость. Я не верил ей. Я знал ее. И все же было трудно вот так холодно, умом ждать ту силу. Освобождение от усталостей тоже было запланировано: где-то в конце рабочих циклов кривые графиков сходили с ума, ползли вверх, проваливались. Здесь должна пойти сила. В линиях можно было увидеть тот спад — спад, за которым очнется сила, резкость и точность ляжет  в мышцы. 
Я отказался от чемпионата СССР. Я не страшился проигрыша, да и не мог проиграть. Просто не хотел ломать хода тренировки. Надо было тогда выводить себя из нагрузок, а это значит не добрать силу к главному соревнованию — Олимпийским играм. Поражение мое или Жаботинского на чемпионате могло вообще вывести из строя одного из нас. Мы столкнулись бы в бескомпромиссной борьбе. Газеты ждали, публика ждала, и каждый из нас ради победы  пошел бы на все. Я не стал бы щадить себя, но и соперника загнал бы на запредельные веса. Ни одного килограмма я не уступил бы даром. 
Мой отказ был в интересах дела. Следовало набрать силу и сберечь себя для главной борьбы. Ради нее были все эти годы... И будто отвесили пощечину, когда я прочитал отчеты о соревнованиях на чемпионате в Киеве. За газетными строками угадывались упреки в трусости. Что это, невежество репортера или преднамеренность? Я не находил себе места...
Всегда нелегко было моему тренеру, а в эти месяцы особенно. Мы были преданы друг другу. Боль одного была болью другого.
Толчковое движение было моим любимым. Но именно потому, что оно было природным и в нем я был особенно силен, я его практически и не тренировал. Выступал я редко, потому что считал самым важным наращивание силы, поиск силы, познание силы.
Каждое же соревнование выводило из нагрузок, потом приходилось отдыхать. А весь смысл наращивания силы был в непрерывности работы. Меня упрекали в капризах, но я просто не мог сорить временем. Его было так мало!
Я выступал обычно на чемпионатах СССР, мира и для проверки силы и «притирки» к публике — еще на каком-нибудь соревновании. И перед каждым из этих соревнований я проводил две, три, иногда четыре толчковые тренировки, и все! Силу же я брал во вспомогательных упражнениях — тягах и приседаниях. В них я работал много. Однако больше половины времени и затрат энергии приходилось нажим.
По своей природе я не приспособлен к жиму. Я возмещал это чрезмерной работой.
Так до конца жизни в спорте я не использовал своих возможностей в темповых упражнениях, особенно в толчке. Жим пожирал время и силу. И к тому же... в ту пору многие атлеты овладели приемами «технического» жима, то есть жима не за счет чистой силы рук, а различных ухищрений: колебаний корпусом, ударами по грифу грудью, поддачей грифа силой ног — и все это так быстро, что судьи не успевали фиксировать нарушения, иногда не хотели…
Я не умел так работать. Но это ничего не значило. В расчет принимался конечный результат. Прийти к нему можно было разными путями. Конечно, тренировка «технического» жима требовала гораздо меньших затрат, высвобождая энергию для других упражнений. Кроме того, выполнение «технического» жима было особенно эффективно при большом собственном весе. Все это я должен был учитывать.
К августу лихорадка оставила меня. Расчеты тоже не подвели. В мышцах созревала большая сила. Очень большая.
Я стал ощущать себя легче и легче, «Железо» теряло свой вес. Я управлялся шутя с весами, которые еще несколько месяцев назад могли сломать меня. И технически я работал все совершеннее. Я не удивлялся. Я знал: совершенство и легкость приходят от силы.
3 сентября я установил в Подольске новые рекорды — по тому времени внушительные. Я тренировался отдельно, не с командой. Курынов (Александр Курынов на Олимпийских играх в Риме победил «железного гавайца», восьмикратного чемпиона мира Томаса Коно, но мы с Сашкой сдружились еще до Рима) позвонил мне и сказал, что известие о рекордах задело Жаботинского. Это тоже входило в мои планы.
Соперника надо ломать до соревнования. Надо добиваться такого превосходства, чтобы он не верил в свою победу, боялся поединка, нервничал, изводил себя ненужными дополнительными нагрузками, терял силу.
Теперь все рекорды были моими. Я был хозяином силы. Я уже примеривал свою последнюю золотую медаль.
От тренировок вместе с командой я отказался. Несколько месяцев мне делали внутривенные и внутримышечные инъекции. Я чувствовал себя скверно. В этих условиях я не мог поехать на сборы. Кроме того, два тяжеловеса в одном спортивном зале на несколько месяцев — это многовато. Любой подход к штанге на тренировке будет как бы частью соревнований. Хотели мы или не хотели, но мы втянулись бы в соперничество, загоняли себя все большими и большими весами, сжигали бы ненужным напряжением на малых весах. Я не смел рисковать. К тому же у меня был опыт выступления с Жаботинский в Стокгольме, когда он караулил каждый мой шаг...
Мое решение вызвало раздражение главного тренера команды А. Воробьева. С Воробьевым я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене, Воробьев был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу. Воробьев исключает правоту чужих решений. Он всегда искренне убежден, что правда — одна-единственная, и она у него. Отношения наши всегда были не лучшими, особенно после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали очень тяжелыми. Воробьев считал, что я капризен и эгоистичен, а потому и тренируюсь в отдельности от всех.
Я уже давно избегал сборов. Я хотел научиться писать. Знал, что у меня не будет другого времени для учения, и снес тренировки на вечер, а утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.
Воробьев не верил и считал, что я пренебрегаю коллективом. В этом он старался убедить и команду. А команду в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин, Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Но это были последние дни. Еще шаг — и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу. Ждал и верил в справедливость силы. Жаботинский прогрессировал не только в результатах. Он форсировал увеличение собственного веса.
При весе в сто тридцать килограммов он не представлял для меня угрозы. При весе около ста сорока пяти килограммов я стал замечать его силу. Когда его вес приблизился к ста шестидесяти килограммам, он стал посягать на мои рекорды...
Я для себя исключал подобный путь. Я верил, знал, что есть тренировка, за которой настоящая сила, надо искать ее, пробовать, снова искать. Классный результат требует гармоничности силы, исключает все, что препятствует наиэффективнейшему выполнению движения. Я не мог представить силу — великую силу борьбы,— обезображенную излишним весом, задушенную ожирением и одышкой. Я поставил предел увеличению своего веса. Я принимал вызов, обращаясь к тренировке. В тоннах «железа» я искал кратчайшие пути к силе. Нужно лишь не жалеть себя, искать, искать!..
Я понимал, что значительный собственный вес уже сам по себе дает преимущество в борьбе. Но понимал, что это преимущество от того, что результаты пока игрушечные. Спорт еще на подходе к настоящим результатам. Нужны десятилетия, чтобы подойти к ним. И вот на тех результатах лишний вес станет обузой. Истинно большие результаты потребуют максимальной приспособленности организма к борьбе с «железом». Максимальная приспособленность — это  гармоничность развития. Всякий излишний вес — это больная сила. 
И я метался в тренировках. Перебирал тренировки. Пробовал. И поиск выводил меня на новую силу. Но меня уже не хватало.
Тренером Жаботинского стал А. Медведев. Это тоже следовало учитывать.
Медведев знал обо мне все. Он был атлетом, которого я лишил побед в самый расцвет его силы. Долгим был его путь к этим победам...
Потом Медведев готовил свою диссертацию. Он уже не выступал. Тренировку за тренировкой он вы сиживал в зале ЦСКА. Он изучил мои тренировки, мой характер, мои слабости. Я был открыт для него. Теперь он стал тренером Жаботинского. Правда, Медведев держался по-джентльменски, но мне от этого было не легче.
Новые условия борьбы заставили меня строже относиться к себе. Но тренировался я самозабвенно. Я свято верил в справедливость силы. Я еще не усвоил тогда, что бывает сила, которая вполне обходится без справедливостей. Нужны были уроки...
На чемпионате мира в Стокгольме Жаботинский отобрал у меня рекорд в рывке. Я работал стилем «ножницы». Мои массивные ноги не успевали выполнить разножку, и вес припечатывал колено к помосту. Но я чувствовал себя сильнее Жаботинского в рывке, хотя в этом движении он искуснейший из атлетов. Однако я полагался на свою силу — никто из атлетов не мог работать на моих тренировочных весах в тягах и приседаниях. Мой тренер убеждал меня
срочно перейти на новый стиль. Без перехода на этот стиль выполнения рывка я ставил себя в слишком неравные условия. Выгоды «низкого седа» очевидны.
Сейчас уже никто не работает «ножницами». И я рискнул... В октябре я начал отрабатывать «низкий сед». Несколько раз травмировался, но в январе уже смог вернуть себе мировой рекорд.
Именно это упражнение подвело меня в Токио. Десять лет я поднимал вес в рывке «ножницами». Навык был доведен до автоматизма. Я не думал, как поднимать «железо». Все само складывалось. А теперь совершенно новый прием работы. Но я считал, что успею закрепить навыки. И ошибся...
Я стоял за кулисами. Ребята, тренеры поздравляли меня с победой. Жаботинский отказался от борьбы после первого подхода в толчковом движении. Я решил использовать свои попытки для установления нового мирового рекорда. Тогда бы я выиграл Олимпийские игры с рекордами во всех трех движениях. Настоящая победа! Последняя победа. Я хотел уйти не только непобежденным, но и с доказательствами того, что ухожу по доброй воле, не уступаю чужой силе, что у меня есть будущее, но я сам отказываюсь от него.
Подошел Жаботинский, сказал: «Слушай, я больше не сделаю ни одного подхода. И давай ты тоже. Идет?»
«Не могу,— ответил я.— Я выступаю в последний раз. Я уже установил два рекорда. Попытаюсь и в толчковом движении снять рекорд».
Жаботинский проиграл мне в жиме. В раздевалке он мне говорил, что тоже устал от спорта и бросит его. Накануне он всем говорил, что будет первым, сейчас отказывался даже от спорта. Значит, борьба смяла его — я так понял.
Потом Жаботинский снизил начальный подход в толчковом движении — для меня еще одно бесспорное доказательство его крушения. Когда дерутся за первое место, наоборот, завышают подходы. Атлета трудно удержать. А тут сам атлет снижает свой начальный Бес. Это ли не доказательство отказа от борьбы?..
А тут еще эти слова: давай не выступать больше...
Эти слова окончательно определили мою оценку противника. Для меня стало ясно, что он сломлен, или, как говорят атлеты, «накормлен железом». И я сбросил его со счетов. Я спокойно назвал тренеру цифры двух оставшихся подходов. Я мог бы установить другой промежуточный вес и обезопасить себя наверняка. Тот промежуточный вес я уже брал не один раз и зафиксировал бы уверенно. Тогда Жаботинский вообще не мог угрожать мне. Но в том-то и дело, что я уже не считал его соперником. Все факты выстраивались один к одному, и вывод следовал вполне определенный: Жаботинский из борьбы выбыл. Для меня он фактически признал свое поражение.
Я назвал цифры подходов, думая лишь о рекорде. Я подчинил соревнования интересам рекорда — притирке промежуточным весом к рекордному, наивыгоднейшей разнице между промежуточным весом и рекордным. Рекордный вес не должен ошеломлять тяжестью. Я как бы накатывался на него через оптимальные Еесовые промежутки.
В эти последние мгновения я не мог мелочиться. Да и, признаться, в борьбе не умел это. Большой вес был всегда для меня вызовом, и я принимал его. Какие-то другие расчеты в эти мгновения уже не могли прийти в голову, если решено атаковать рекорд...
Я прислушивался к мышцам. Находил команды для мышц. Взводил свою волю. Наполнялся безразличием к возможным болям и сопротивлению «железа».
В жиденьком желтом свете за кулисами стояли я, тренер и массажист. Все другие участники уже прекратили выступления. Среди них американский атлет Норберт Шеманский — мой противник на многих чемпионатах. Атлет, который выступал еще на Олимпийских играх в Лондоне — шестнадцать лет назад. Соратник великих атлетов: Джона Дэвиса, Пауля Андерсона, Томми Коно...
Массажист втирал растирку. Тренер промокал пот полотенцем с поясницы, Я старался напустить расслабленность на мышцы, чтобы они стали дряблыми. Мягкая мышца — самая результативная.
Много недель ожидания изнурили. Я чувствовал усталость. Мышцы казались слабыми — я не чувствовал себя способным к борьбе.
Эта усталость! Я уже давно перестал верить ей. С того времени, как я перестал ей верить, я и начал выступать уверенно. Тогда я сделал свой первый шаг в умении владеть собой...
Я уже был научен причудам усталости. Я исключал все чувства и мысли об усталости. Я настраивал себя на ритм будущих движений. Пропускал эти движения через себя, чтобы в тот главный момент, когда выйду на помост, освободить энергию всех чувств.
Победных чувств. Я знал их и давал им волю, когда шел от ящика с магнезией к штанге. Я уже растворял себя в ярости чувств. Холодной, расчетливой ярости чувств...
В 1957 году на чемпионате Вооруженных Сил во Львове я повредил остистые отростки позвоночника. 
В посыле, побаиваясь рекордного веса, который захватил на грудь, я вытолкнул штангу неточно. Эта неточность — один из подсознательных приемов страховки. Я не нагружал полностью спину, не замыкал суставы и мог в любой миг уйти от веса.
Когда штанга вышла на прямые руки, я неожиданно почувствовал, что она весит сущие пустяки. Вес мой! Должен быть моим! Я рванулся под него, но штанга валилась вперед. Я рывками подвигался за ней, стараясь поймать центр тяжести. И вдруг почувствовал, как мягка спина, потерявшая опору в беготне по помосту. Почувствовал боль. Штанга ломала меня, а я медлил. Я рассчитывал успокоить ее. И лишь когда оцепенел от боли и желто, тягуче поплыл свет в глазах, а рот свела судорога, я выскользнул из-под веса. Я опоздал, но могло быть хуже…
С тех пор я потерял уверенный посыл.
В 1958 году я впервые участвовал в чемпионате страны. И снова я сошелся с рекордом в последнем толчковом движении. На этот раз «железо» наказало меня при уходе в «низкий сед».
Сидя на корточках с весом на груди, я слышал, как раздавливается хрящ в коленном суставе и так громко трещат связки, что мне казалось, этот треск слышит весь зал. Однако я снова, как и тогда во Львове, не бросил штангу. Взять рекорд! Зал топал, стонал, радуясь рекорду. И я полез с весом вверх. Взять этот вес, удержать! Еще чуть-чуть! Взять!..
Я слышал, как хруст разъедает коленный сустав. Я выпрямился с весом, но толкнуть с груди не смог. Утром гипс украсил мою ногу от паха до лодыжки на несколько месяцев.
После этих травм, по мнению многих, мне уже не было места в испытаниях большого помоста. Но я стал приучать себя к «железу». Всему учиться заново. Создавать свой стиль работы в темповых движениях, особенно при взятии веса на грудь.
Я уже давно приучил себя не замечать зал. Первый подход — подход для команды — уже сделан. Второй вес тоже взят. Взят шутя. Я был, как говорят атлеты, «в большом порядке». Теперь я должен накрыть этот последний вес. Моя последняя попытка! И все! Штанга была закручена замками. Не прикасаясь к грифу, я ощутил эту тяжесть, бесшумную в замках,  отзывчивую на любое движение. Гриф нравился мне — очень упругий и на хороших подшипниках. Его удобно цеплять на грудь. 
Я натер подошвы ботинок канифолью, чтобы ноги стопорились в посыле. На ботинках красной краской были выведены имена побежденных соперников: Андерсон, Брэдфорд, Шеманский, Ашман, Сид, Зорк, Губнер...
Я примеривался к грифу и воспроизводил в памяти движение. Проверял готовность мышц, взводил их командами, отрешался от всего, кроме надвигающегося усилия. Жар опалял меня.
Я не выпускал из сознания самые важные «пусковые» правила: не согнуть руки в тяге, особенно при отрыве веса, снять его плавно с груди, в посыле не клюнуть и подсед сделать короткий... И я напускал на себя легкость. Легкость и величайшая расслабленность! Штангу ведут только назначенные мышцы. Ни в коем случае не закрепощать движение ненужным напряжениями. Работают только назначенные мышцы, и каждая на определенном участке движения веса.
Отработав, мышцы должны как бы отпасть от движения, застыть расслабленно.
Я еще не брал гриф. Я выцеливал хват, ширину стартового положения ног, прикидывал положение плеч.
Нет, я не пускал в сознание мысль о том, какой будет тяжесть! Пусть это самый большой вес. Пусть его никто не брал. Пусть я первый... Но я отучил себя воспринимать все иные, чувства, кроме рабочих.
Мышцы подключались уверенно, без сбоев, и вес набирал скорость. Я задохнулся, когда вытянул его в высшую точку подрыва — в этот момент штанга весит намного больше, чем в покое. Все внутри сжалось в ком. И все напряжения были жгуче горячими и каменно твердыми.
Я сделал главное, зацепил вес на нужную высоту.
Уход уже не представлял сложностей. Тут самое главное — не смалодушничать, подставить себя под вес, войти под него. И я вошел. Я принял его на грудь мягко и точно. И встал я очень легко. Зал охнул — я это услышал.
Когда вес на груди и ты уже распрямился, нельзя долго стоять. Очень ограничен запас воздуха в легких, а дышать нельзя: разрушишь опору из мышц. Можно только перед самым посылом коротко захватить воздух ртом, но немного, чуть-чуть... И нельзя стоять — мышцы затекают. И вес нельзя перекладывать. Вес уже должен лечь на место, когда заканчиваешь выпрямление, в самый последний момент...
Все это было отработано до автоматизма. В эти мгновения нельзя сомневаться, совсем нельзя, даже тень подобной мысли допускать нельзя. Любая мысль отзывается в мышцах и движениях. Необходимо погонять себя уверенностью — тогда вес много легче...
Я присел коротко, чтобы вес не осадил. И ударил гриф грудью, силой ног. И я поймал его наверху, но чуть впереди и на едва согнутой левой руке.
Посыл не удался в полной мере. Куцый посыл. Сомнения держали на поводке мои движения. Я незаметно для самого себя перестраховался. Все, что было с моими мышцами и суставами до этого — во Львове и на том первом чемпионате страны, мозг помнил.
Он по-своему оберегал меня, не пускал под тяжесть. Мышцы-антагонисты притормозили посыл. Штанга билась в руках.
Я тут же стал исправлять ошибку. Коротко шагнул вперед и попытался выпрямить руку. Она заюлила. Я поймал штангу и был под нею, но рука еще не вывела вес, не могла вывести. Я пытался темповым дожатием загнать штангу на место. Это было не безвыходное состояние. В Стокгольме я установил рекорд в гораздо худшем положении. Тогда я просто шел за штангой и дожимал ее на ходу...
Штанга стала ломать меня. И когда я преодолевал ее сопротивление, мелькнула мысль: «Зачем? Ты уже первый! Медаль твоя! Можешь установить рекорд потом. Куда он денется?..» И эта мысль тотчас отозвалась в мышцах. Она сразу разрушила опору. Я выскользнул из-под грифа.
«Ерунда! — решил я.— Все равно уже два мировых рекорда сегодня мои: в жиме и рывке! Я чемпион! Все сбылось! Конец!»
Нет, я еще не знал, что через несколько минут проиграю.
Я уходил с помоста, опустошенный борьбой, немного раздосадованный, но, в общем, довольный.
Я сумел вложить наработанную силу в подходы. В рывке я, правда, сорвался и «засох» на первом подходе, но я все поставил на свои места, когда четвертой незачетной попыткой установил мировой рекорд.
Если бы этот вес оказался зачетным! Никто бы тогда не посмел даже думать о победе! Я был бы недосягаем! Этот вес сразу прибавлял к моей сумме троеборья целых 10 кг! И ведь я поднял этот мировой рекорд! Он был моим!
Навстречу поднимался Жаботинский. А потом случилось то, чего я не ожидал. Он взял вес, который сразу вывел его на первое место. Откуда эта перемена? Откуда этот взрыв силы? Ведь он сломлен, он не способен к борьбе, он практически выбыл из борьбы! Что случилось? Как это могло случиться?! Как я проглядел эту перемену?! Как это стало вообще возможно?! Однако у меня уже не было подходов для ответа. Справедливость силы...
Потрясение дало себя знать потом, ночью. Уже у себя в номере, расшнуровывая штангетки, я вдруг увидел их. Вдруг как-то отчетливо увидел свои старые штангетки!
Неужели все?! Я не увижу этот зал, зарево огней?!
Все, теперь уже все!.. Меня душили слезы. Я швырнул серебряную олимпийскую медаль в окно. Что за глумливая награда? За все эти годы в ярости поисков, в преодолении, в жестокостях борьбы и беспощадности к себе — вот это, серебряный кружок на пестренькой ленточке?! Я отрекался от этой награды, не признавал ее...
Ночь эту отчетливо помню до сих пор. Одиночество той ночи. Черную, хлюпающую мглу за окнами...
«После поражения непобедимый Власов заявляет об отказе от дальнейших соревнований... 18 октября в 19 часов 45 минут (по японскому времени) окончилась безраздельная гегемония Власова. Когда оркестр готовился исполнять советский гимн, побежденный, такой спокойный, словно он был зрителем, поведал нам: «Это последний раз. Я не могу перенести того, чтобы быть вторым. Я хочу быть первым, только первым...»
Я читал много отзывов об этом поединке. Мне приписывали слова, которые я не говорил; чувства, о которых знать, естественно, мог только я, и намерения, которые были вовсе мне чужды, но эти слова репортеру «Экип» я сказал. Когда я их прочитал, мне показалось сначала, что это ложь. Но потом я все вспомнил...
Я стоял в коридоре. Я еще не мог опомниться, когда меня начали фотографировать со всех сторон и засыпать вздорными, обидными вопросами. Всем хотелось знать, какой я после поражения. Такого липкого, настойчивого любопытства я никогда не испытывал. А там, в другом конце коридора, увеличивалась толпа вокруг Жаботинского. Со мной почти никого не оставалось, кроме журналистов. Им важно было сделать материал похлестче. Мне — любой ценой не выдать своего настроения. И тогда я сказал эти слова. Я подчинился первым чувствам, но только в одном желании — не быть жалким, не показаться побежденным. Я не считал себя побежденным.
Какой-то журналист допытывался, напьюсь ли я, если Жаботинский одолеет 600 килограммов.
«А почему бы и нет!» — ответил я. Господи, какие глупые вопросы я выслушивал! Но я не уходил. Нельзя было дать и этот шанс журналистам. Завтра же все спортивные газеты напишут, будто я спасся бегством. Я улыбался и отвечал очень обстоятельно.
На следующий день или чуть позже я прочитал во французской газете «Экип»: «Спускаясь с пьедестала почета, Власов сказал Жаботинскому: «Теперь я ухожу. Уверяю тебя, в один прекрасный день ты достигнешь 600 килограммов. И в этот день у меня рекой потечет водка, я буду счастлив. Ты молодой, попытайся. Никто не сможет угрожать тебе...»
Этого я не мог сказать. Не мог сказать, хотя бы потому, что в тот день, как и долго еще потом, я не склонен был разговаривать с Жаботинским...
Я не стал дожидаться окончания Олимпийских игр и через день улетел в Москву...
Я был действительно в хорошей форме. Мозоли на руках сошли лишь через год...
Справедливость силы, святость побед, поиск силы — слова, слова... Я дал обещание не быть больше атлетом, не смотреть поединки, забыть свое прошлое.
В том прошлом я казался себе выдуманным, книжным сверхчеловеком.
Святость силы, справедливость силы, благодарность силы... Я не читал ничего о соревнованиях.
Недоразумением и глупостью считал ту жизнь. Потерянные годы...
Догнать время! Взять это время! Вернуть его исступленной работой! Снова найти себя! Утопить
в этой работе память прошлого, излечиться от прошлого, отречься от прошлого. Найти себя. Опрокинуть пошлую истину — твоей единственности в «железе». Есть другая жизнь, огромная жизнь. В ней тонут все прочие ограниченные смыслы. Служить этому общему смыслу.
Слова Верхарна покоряли:
Уйди так глубоко в себя
мечтой упорной,
Чтоб настоящее развеялось,
как пыль!..
А жизнь выставляла меня только атлетом. Честолюбивыми, глупыми и вздорными казались другим мои амбиции. Я погружался в новые испытания.
Я не был в залах все эти годы.
Любое сравнение с атлетом оскорбляло меня. Мне казалось, на меня снова накладывают ограниченность той жизни: только «железо», только помост, только заботы о силе. Нет! Нет!.. Писал же о спорте я лишь потому, что у меня почти не было опыта другой жизни. С 18 до 33 лет я жил спортивной борьбой, боготворил эту борьбу.
Лишь два года назад воровски, глубоким вечером, задворками я пришел в ЦСКА к своему залу. Мне так неожиданно захотелось увидеть его!.. Как далек я был от себя — атлета! И как дороги мне были те годы! Вытравить их из себя я не смог. Наоборот, они приобрели свой новый смысл. Чистой, лишенной фальши, благородной и достойной представлялась мне та борьба...
Жаботинского я увидел 10 лет спустя. Я подготовил к печати дневники своего отца — «Особый район Китая». Позвонил Женя Пеньковский — мы вместе тренировались последние годы — и сказал, что со мной хочет встретиться Жаботинский. И мы встретились перед гостиницей ЦСКА на Третьей Песчаной улице. Приветствия, ничего не значащие вопросы. Я был очень напряжен, я не знал, как поведу себя. Но чувство враждебности не ожило. Наоборот, мне было очень понятно его состояние. Он был самым сильным атлетом, перенес тяжелую операцию, начал тренироваться. А все изменилось. Чемпионом уже стал Алексеев. И Жаботинского переполняли  обиды — незаслуженные обиды... 
Я слушал его и ловил себя на том, что желаю ему победы. Он был моим товарищем, он проложил себе дорогу тяжкими тренировками и испытаниями. Он поднялся, когда на его силе уже поставили крест, и установил классный мировой рекорд в рывке. Как же эти испытания изменили его! Это был он и не он. Я помнил его совсем другим...
Потом мы встретились у меня дома. Голос его заполнил комнаты. Так громко в моем доме никто не говорил. Это был голос человека, привыкшего к грохоту зала. Он рассказывал о современной тренировке, о своем сыне, о своих планах, об одиночестве и неудачах, об оскорбительности этого одиночества...
Я снова думал о том, как сложно ему. Результаты соперников ушли далеко вперед, и уже сказывается возраст. И я желал ему только одного — победы! Почему? Он атлет, с которым я выступал. В нем как бы была частица меня — моего прошлого. И еще я хотел, чтобы все, кто так быстро ставит крест на нашем прошлом, ошиблись. Я очень этого хотел.
— Не обижаешься за Токио? — спросил меня внезапно Жаботинский. — Что поделать? Борьба. Борьба за первое место, за золотую медаль...
Я растерялся, что-то забормотал. Жаботинский пересел с дивана на кресло поближе ко мне. И кресло, осев до пола, буквально исчезло под ним.
— Я рад за тебя, — сказал Жаботинский. — «Особый район Китая» — интересная книга...
И он начал расспрашивать о книге.
10 сентября прошлого года я получил билет на чемпионат мира по тяжелой атлетике. Я не решился пойти в первый, во второй, в третий день... Я не выдержал и пошел во Дворец спорта на восьмой день чемпионата. Лужники! Я сжался, когда вошел в зал. Исподлобья, осторожно, я приглядывался к этому залу. Здесь в 1958 году я впервые выступил на международных соревнованиях. Плохо, правда, выступил... Здесь же в 1961 году я выступил на матче сборных команд СССР и США. Здесь устанавливал рекорды...
Вообще я поначалу не умел выступать в просторных залах. У меня нарушалась координация — без близких, привычных стен не за что было зацепиться взглядом. Для координации имеет значение вот такая пространственная привязка. Только потом это потеряло для меня значение...
Я мгновенно стал мокрым, будто выступал сам. Сердце торопилось напоить мышцы кровью. Звон «железа» на помосте отзывался в мышцах...
Все в зале было таким же. Пестрые флаги стран — участниц чемпионата, синевато-белый дрожащий свет прожекторов, встречающий атлета на сцене, и даже голос в репродукторах. Соревнования вел секретарь Международной федерации тяжелой атлетики англичанин Оскар Стейт. Под его слегка гнусавый и невозмутимый голос уже четверть века выступают атлеты.
И помост! Штанга... Я задохнулся беспокойством. Вот сейчас меня вызовут! Какое-то наваждение!
Даже голос моего тренера — он сел рядом со мной.
Болгарин Валентин Христов привлек мое внимание. Мальчик, одетый в крупные, но еще незагрубевшие мышцы. И эта чисто юношеская манера выступать — стремительное набегающее движение, в котором жадность борьбы, победы, жизни. И ни тени сомнений, опыта сомнений. Штанга в его руках теряла тяжесть.
В каждом подходе вес возрастал, а он работал так же безукоризненно. А потом мировой рекорд...
Ко мне подошел бывший вице-президент Международной федерации тяжелой атлетики К. Назаров, в прошлом отважный атлет, и попросил вручить призерам чемпионата медали. Я всегда избегал роли «почетного генерала», но вручить медали атлетам... Разве я сам не был атлетом, разве я не отведывал от этих «соленых радостей железа»?..
Я пошел за кулисы. Атлеты готовились к вызову на помост. Сразу же после награждений борьба возобновлялась. Я слышал скороговорку тренеров, лязг дисков, мелькали горячечные лица. Мне объяснили, как я должен выйти и что сделать.
Слева возле занавеса стояли Христов и его тренер и еще несколько человек. Тренер что-то говорил и энергично показывал. Глаза Христова были широко открыты. То, что он увидел сегодня, всего несколько минут назад, потрясло его. Эта победа и отклик зала!
И собственная сила, такая вдруг неожиданно-большая, легкая, кажется, весь мир уступает тебе, радуется, зовет тебя. В его облике не было сдержанности, сосредоточенности, свойственной опыту. Он отдавался непосредственным, первым ощущениям, как отдаются большой любви,— без оглядки, в восторге чувств...
Мне вдруг захотелось подойти к нему. Но я сдержался. До того ли сейчас ему. Стоит ли путаться с выражениями своих чувств? А потом я не знаю, какой он. Как поймет. Я все-таки был чемпионом, знал громкие победы, триумфы побед. Почти восемь лет я носил титул «самого сильного атлета мира». И потом я узнал очень многое о силе, и это за мной узнали другие. Я помню, в Вене на афишах чемпионата мира было напечатано: «Выступают атлеты 38 стран и Юрий Власов».
Теперь я «экс» — это очень переменило поведение многих. Я научился спокойно и к этому относиться, но зачем лишний раз вызывать самодовольство чужой силы.
Диктор пригласил на сцену призеров. За призерами вышли мы.
Диктор перечислил участников торжественной церемонии.
Я не ожидал — зал ответил ревом на мое имя. Я напрягся, чтобы скрыть волнение. У меня задрожали руки, потом я весь задрожал. Черный вздыбленный зал в движении, и этот могучий крик: «А-а-а!..» Будто я впервые увидел со сцены зал и услышал крики, обращенные ко мне. Нет, сейчас все было иначе. Все было ярче, значительнее. Я вернулся в зал!
Я вернулся в эту жизнь! Я освободился от всего, что загораживает жизнь.
Зал не унимался. Мгновения, в которых годы, в которых прошлое и будущее...
Нет, я атлет! До последнего часа своей жизни атлет. Я принадлежу этим людям. Людям, нарекшим испытания своей судьбой, борьбу — своей жизнью...
За кулисами я снова увидел Христова. Я пожал ему руку и не удержался — потрепал по плечу, руке. Я будто поздравлял его, а в самом деле мне очень хотелось знать, какие у него мышцы. Я умею их читать. Это были очень мягкие, замечательно мягкие мышцы!..
Христов рассеянно улыбнулся. Он не видел меня. Он вообще никого не видел. Он был уже в работе, в притирке к «железу».
В толчковом движении он брал веса, которые до сих пор уступали всего нескольким человекам в мире. А потом взял и тот вес, который в его весовой категории никто не брал. Здесь уже сильнее его не было.
Я знал сильных и самых сильных. Но такую работу мне доводилось видеть всего несколько раз в жизни. Могучее движение, которое сразу же исключало отступление. Можно было только взять вес — характер движения исключал другие варианты к подстрахование в том числе. Он буквально надевал штангу на себя. Вставал без промедления — в ногах скрывался солидный запас силы.
Обычно на предельных весах координация как-то нарушается. Не было этого в работе Христова. Четко нанизывались движения. А уж когда он попробовал абсолютный мировой рекорд в толчковом движении — рекорд атлета второй тяжелой весовой категории, стало ясно, что в этом мальчике редкая сила.
Он вышел на сцену, без промедления стал прилаживаться к грифу. Ничего театрального, истеричного — только сосредоточенная настроенность...
Попытка не удалась Христову, но она уже была как победа.
И я понял, что ждет этого мальчика-атлета, если он правильно будет работать. Уже одна победа в Москве — событие в истории тяжелой атлетики. Я смею это утверждать. Я был много раз чемпионом мира, знаю, что такое нагрузки, рекорды, прорыв к рекордам. Видел великих атлетов. В Москве работал атлет с почерком великого чемпиона.
Каждый цветок — это само откровение, Каждая птица — это частица тепла.
Я стихи не пишу. Это написал Валентин Христов. Его мечта — писать. А это, как я убедился, сложнее, чем быть чемпионом.

Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области