С. Токарев
Всю зиму мы спорим о фигурном катании. Мы обсуждаем события, происходящие в самом, пожалуй, загадочном виде спорта, который знаем и понимаем, кажется, досконально.
А ведь действительно — видели мы их на экране, всех-всех звезд, и десятки раз, и не только нынешних, но и прежних: Белоусову и Протопопова, Флеминг, Зайферт, Вуда, Пера... Можем сравнить, поворчать можем: «То ли дело прежде...» Что касается техники прыжков — Сергей Кононыхин и Георгий Саркисьянц нам подробнейше объяснили отличие «кауфмана» от «подкрутки». А оценку дать, Тем более вторую оценку — «за художественное впечатление», мы вроде бы и сами в состоянии: интеллигентные люди, в балет ходим, музыку слушаем... И все-таки мы порой мало понимаем в этом странном, этом загадочном фигурном катании с его прихотливой, субъективной, таинственной шкалой баллов, при которой наши любимцы — общие любимцы, от чьих выступлений стоном стонут трибуны, — вдруг непонятным образом проигрывают. В самом деле, почему так получается, что у спортсмена и сумма баллов крупная, и сумма мест маленькая, а в протоколе он стоит строчкой ниже, чем тот, у кого эти показатели похуже? Нам невдомек, что это как раз отражение попыток фигурного катания сладить с собственной субъективностью. И, тем не менее, фигурное катание — это вечная точка непримиримого, кажется, столкновения симпатий зрителей, с одной стороны, и мнений специалистов и арбитров, с другой.
Так было и так будет. Всегда будут в этом странном виде спорта «великие признанные», и «невеликие признанные» (Трикси Шуба, например), и «великие непризнанные», к числу которых относятся и Толлер Крэнстон, и Юрий Овчинников.
Спортивное многоборье сурово. Будь ты непревзойден в одном виде из трех, будь в двух феноменален — ты всегда проиграешь тому, кто сумеет ровно и спокойно миновать три положенных испытания.
Так называемую «школу» — рисование коньками на льду кружочков и петелек с крюками и выкрюками — мало кто из нас с вами видел воочию.
Однажды мой приятель случайно заглянул во Дворец в те утренние часы, когда фигуристы предавались этому занятию, и был поражен тишиной, безлюдьем, будничностью, столь отличными от вечерних празднеств. Овчинников «школу» катать не умеет. И не только потому, что близорук и не всегда видит след конька. Просто, как сказал мой старый товарищ-фигурист, «школу» надо любить», а Овчинников психологически к ней не предрасположен, и это мерное занятие, сродни детскому чистописанию, претит его лихой, нервной, отважной и иронической натуре. Думаю, и Крэнстон «школу» не любит. Его, художника по профессии, чья творческая манера где-то близка ювелирному искусству, казалось бы, должно тянуть и к ледовому черчению тоже. Но он эмоционален, он говорил мне, что страдания — пища его искусства, а страдать на льду он умеет лишь прыгая и вращаясь...
Спорт мил нам и дорог, прежде всего, своими неожиданностями. Возможно, когда-нибудь и Толлер Крэнстон получит большую золотую медаль.
Но после чемпионата мира в Колорадо-Спрингс Крэнстону было грустно. А разве не грустно было, когда уходили с пьедестала Белоусова и Протопопов?
Грустно. Но логично. Они уносили с собой одухотворенность, но она была воплощена в неторопливом, плавном катании, где пластика жестов не компенсировала главных аргументов спорта — темпа и сложности элементов. Порой мне кажется, что они пришли слишком рано. Не случайно тот же Крэнстон настойчиво повторяет: «Фигурное катание — младенец в пеленках». Этому странному виду еще необходимо было поднакопить запас чисто спортивных выразительных средств, и не время было шагать в искусство. «Тезису» Белоусовой и Протопопова в конце шестидесятых годов был противопоставлен «антитезис» Родниной и Уланова. А синтез был еще впереди. Много лет прошло, и сегодня мы видим, что Роднина в паре с Зайцевым стала кататься по-иному. Все прежнее осталось1—скорость, удаль, размах, и что-то новое пришло — чувствительность и лирика медленных фрагментов ее нынешней программы. Она сама признаётся, Ира Роднина, что ей сейчас хочется на льду не только напрыгаться, но и выговориться.
Дело, как вы сами понимаете, не только в том, что она изменилась. Дело в том, что фигурное катание, пожалуй, больше, нежели любой другой вид спорта, способно выражать внутренний мир человека. Оно располагает к переживанию и заставляет сопереживать. Все наши споры, все обиды на судей именно отсюда. Они неизбежны, но спорность, но борьба конькобежной логики с логикой чувств — это как раз то, что движет вперед наш любимый вид спорта. Синтез — в самом ярком воплощении — являет собой танцевальное искусство Пахомовой и Горшкова. Когда говорится о том, какую роль сыграли эти двое в превращении легкомысленных «танцулек» в полноправную олимпийскую дисциплину, не забыть бы главного. Пахомова и Горшков довели до уровня сложнейшей сложности, а следовательно, настоящей спортивности технику танца, и они же подняли выразительность танца до уровня хореографической миниатюры.
Скажу больше: они создали свой театр. Они одни могли бы дать концерт на льду, если бы пожелали сразу продемонстрировать весь свой репертуар. И знойное, аффектированное до пародии танго «Кумпарсита», и нежный алябьевский «Соловей», где голосовым колоратурным переливам точно соответствует колоратура пахомовских коньков, и размашистое «Вдоль по Питерской», и вальс из «Маскарада» с его сложной партитурой взаимоотношений партнеров, и сдержанно-страстное, изысканно-томное «Воспоминание об Армстронге»— все это театрально и в то же время безукоризненно спортивно. Многие из фигуристов готовят свои показательные номера полегче, попроще с технической точки зрения — лишь бы зрителям пришлось по душе. И как не правы бываем мы, зрители, когда составляем себе впечатление о спортсменах лишь по концертным их номерам. Пахомова и Горшков могут в принципе каждый показательный танец выложить как аргумент перед арбитрами.
Сейчас может показаться, что их путь к вершинам был бесспорен и благополучен. Но это не так. В 1971 году на чемпионате Европы Пахомова и Горшков проиграли, причем именно потому, что нарушили сложившиеся традиции, оказались возмутителями спокойствия. А дальше... Дальше они побеждали, но правила пришлось менять.
И примерно то же самое происходило и происходит с Моисеевой и Миненковым. Они представляют в принципе то же танцевальное направление. Но они — другие. Их программы не просто восхищают и изумляют — они трогают. И вот это — трогательность, прямое обращение к зрителю, к его чувствам через головы арбитров, — это и вызывало (да и сейчас не перестает вызывать) судейские сомнения.
...Изгибы, извивы, объятия — зачем нам это надо? Это ведь не балет, а спортивный танец — набор сложных шагов, переходов, поворотов. Автор сам, казалось бы, отстаивает примат спортивности, иначе он не утверждал бы, что поражение Крэнстона логично.
Автор отстаивает другое. И настаивает на другом. На том, что в сегодняшнем фигурном катании — и тем более в завтрашнем — при равенстве технических средств должен неизбежно побеждать тот, кто больше нас с вами взволнует.
Но, подчеркиваю, при равенстве технических средств. Прыжки и шаги чувствами не заменишь. Они сами по себе — способ выражения чувств.
Никто с этим и не спорит, скажете вы мне. Спорят, да еще как. Все мы спорим. На то оно и фигурное катание.
Стадион