А. Александров
В комнате у Галины Алексеевны Кулаковой стояло несколько пар
лыж. Разумеется, все это были великолепные мастерские лыжи — легкие и тонкие.
На каждой паре была маркировка —
олимпийские кольца, цветок эдельвейса или снежинка спартакиады... Это
напоминало музей, потому что каждая эмблема-маркировка несла свидетельство
минувшей борьбы, чаще всего увенчавшейся победой, но музей, экспонаты которого
не пылились без дела, а действовали — хозяйка хоть и относилась к ним с
нежностью, но и работать заставляла.
— Галя, — спросили
корреспонденты, — а какие у вас самые любимые лыжи?
— Любимые, конечно,
те, на которых побеждала, — ответила Кулакова, задумчиво поглядев на свою
коллекцию. — А самые памятные те, на которых в детстве каталась. Таких у меня
больше не будет! Да таких, пожалуй, теперь нигде и не найдешь...
И она стала рассказывать.
— Я родилась в селе
Степанове. Сёл с таким названием много. Наше — под Ижевском, в Удмуртии. Отца
своего не видела. Когда я родилась, его уже не было в живых. Первая на селе
похоронка в августе 1941 года пришла в наш дом: школьный учитель Алексей
Николаевич Кулаков погиб под Смоленском, шел на танк с винтовкой... Нас у
матери, Дарьи Арсентьевны, осталось девять: семеро сестер, два брата. Сейчас-то
все уже взрослые, у всех семьи — кто в Степанове с мамой, кто в город
перебрался, а тридцать лет назад и представить себе трудно, как росли мы —
«Дашкины дети».
Школы своей в Степанове не было, и я, когда настала пора
учиться, бегала в соседнюю деревню за три километра. Зимой — на лыжах. Лыжи я
себе делала сама. Топорик в руки, а стройматериал — старая бочка. Сломались— не
беда, новые начинаю строить. Первые настоящие лыжи мне достались, когда я уже в
пятом классе училась, от брата, он в армию ушел...
Кончила я семилетку и встала перед выбором: учиться дальше
или идти работать? Хотелось учиться, но я видела, что матери с каждым годом все
труднее, здоровье сдавать стало, и пошла я на ферму, сначала телятницей, потом
дояркой. Работу я свою любила, и дело у меня ладилось. О лыжах забыла:
кончилось детство, кончились и детские забавы. Так прошло несколько лет.
Но вот однажды зимой — мне уже было тогда лет восемнадцать —
прибежал за мной наш секретарь комитета комсомола: «Выступи на районных
соревнованиях!» Предложение это у меня энтузиазма не вызвало, но я согласилась
и поехала в соседнюю деревню. Стартовала на восемь километров.
Помню, номер мне
мелом на спине написали. Пошла... Сначала думала: лишь бы дойти до финиша, не
подвести команду, а потом разогналась, иду все легче и легче, и усталости нет,
одну за другой всех участниц обгоняю. Наконец одна только девушка впереди меня
оказалась, но я ее обходить не стала — боялась сбиться с пути. Так мы и
прибежали: она — первой, я — второй.
Потом все это быстро забылось. Еще четыре года прошло.
Настал 1964 год — Олимпиада в Инсбруке. Телевизор стоял в нашем
совхозном клубе, и мы видели торжество открытия и репортажи с соревнований.
Этот праздник был так далеко от нас, словно в другом мире! У меня и мыслей не
возникло, что я когда-нибудь буду к нему причастна...
Теперь-то, я знаю, наши степановские совсем по-другому
смотрят олимпийские передачи! В Гренобле и в Саппоро все меня в толпе искали.
Для них теперь олимпийские игры уже не чужой мир — там свой человек есть...
Но в 1964 году я об участии в олимпиадах и не думала. В
конце февраля я поехала в гости к сестре Лиде в Воткинск, наш районный центр;
он в 30 километрах от Степанова. Сестра работала на заводе. И вот однажды
вечером она пришла после смены и говорит.
«У нас завтра соревнования, пробеги за меня. Мы ведь похожи, никто не
заметит!» Но я очень боялась, что подлог заметят. Выйдя на старт, смотрела
только под ноги, а как старт дали, кинулась быстрее в лес. Дистанция была всего
три километра. Финиш проскочила и убежала подальше. К вечеру уже я была у себя
в Степанове и не знала, что на заводе у Лиды начался переполох. Лиду Кулакову посылали на чемпионат
Удмуртии! Пришлось Лиде сознаться в обмане. Тогда раздосадованный тренер
нагрянул в Степаново.
Петр Наймушин был первым настоящим спортсменом, которого я
видела. Он участвовал в олимпийских играх, он выступал в гонках в Холменколене.
Он раскрыл мне в тот вечер совсем новый мир, и я слушала словно завороженная.
— Но ведь мне уже
двадцать два года, поздно начинать, — говорила я.
А он убеждал:
— Настоящий лыжник в
силу входит к тридцати годам. Время еще есть. Я тебе сам составлю план занятий.
Я согласилась.
Здесь нужно прервать на некоторое время Галину Алексеевну и
сделать маленькое отступление. Каждый, кто хотя бы чуть-чуть знает эту женщину,
из года в год в течение последних нескольких лет выигрывающую все главные
старты сезона — и олимпийские, и мировые, и спартакиадные, и все прочие, —
сразу же ощущает за ее необычайной скромностью несгибаемую твердость человека
долга. Приняв решение, она от него не отступает. Не отступает, как бы ни было
трудно. В лыжных гонках бывают обстоятельства, перед которыми пасуют мужчины:
катастрофическое невезение с погодой, с мазью — да мало ли еще может возникнуть
причин для проигрыша! А Кулакова
выигрывает! Разве не случалось,
что чуть ли не она одна из всей советской сборной привозила домой золотые
медали?! Даже то немногое, что она только что рассказала о своем детстве, о
семье, о юности, помогает понять, как сложился этот характер человека,
терпеливого, настойчивого, себя не жалеющего... Когда зимой 1964 года Галя Кулакова
решила для себя: «буду тренироваться», она знала, что не отступит. Она
рассказывает:
— Мне пришлось сломать весь свой привычный уклад жизни.
Помню, мои подруги по работе на ферме глядели на меня с изумлением, мать только
вздыхала потихоньку, как такое выдержать?
Часа в четыре, а то и раньше голосят в Степанове петухи. Еще
и рассвет не брезжит, тьма кругом беспросветная, а я тихо, чтобы никого не
разбудить, крадусь на кухню, плотно прикрываю за собой дверь и зажигаю свет.
Двадцать приблизительно минут уходит у меня на туалет и
завтрак. Все точно, все давно выверено. В половине пятого я выскальзываю на
мороз и бегом, чтобы не озябнуть, мчусь на ферму.
И все так же бегом через весь коровник, к дальнему его
концу, где стоят мои Буренки, Желтухи, Неженки.
Еще минутку... Облачаюсь в белый халат, повязываю косынкой
волосы. Теперь, кажется, все. С кого же начну? Я оглядываю своих «подопечных»:
восемнадцать голов тянутся в мою сторону, восемнадцать пар глаз глядят на меня.
Подхватываю в одну руку миску и табуретку, в другую — чистое эмалированное
ведро и... Час... Два... Три...
У меня начинают ныть плечи. Тупая боль охватывает поясницу.
Не согнуться, не разогнуться. Наконец, к девяти часам, я сливаю в бидон
последнее ведро молока. Теперь можно и отдохнуть...
Домой, скорее домой! Мать просила подрубить дров да
проверить печку: что-то с дымоходом неладное. Вновь накидываю кожушок, и на
мороз.
Пока дрова рубила да печку чистила, одиннадцать пробило.
Выходит, сегодня лишь в двенадцать смогу на тренировку уйти. Ну что же, к
вечерней дойке успею... В это время мои подружки по ферме спать укладываются.
Часок-другой заснуть после утренней смены — дело хорошее. Признаться, и меня в
сон клонит.
Но ровно в полдень закрываю я за собой калитку и вдоль по
улице, под горку мчусь по лыжне к Каме. Легко скользя по жесткому насту, я
добегаю до камского косогора, скатываюсь вниз, а дальше через замерзшую реку,
через луга — к лесу. Весь путь до темного бора занимает у меня минут двадцать.
Этот короткий отрезок времени заряжает энергией, снимает
усталость, вселяет бодрость. План тренировки составлен у меня на каждый
день. Вчера я проходила скоростные
участки по равнине, позавчера
все было подчинено воспитанию
выносливости, а сегодня мне нужно
научиться преодолевать подъемы. Здесь, в Закамье, такой «тягун» у меня
есть. Метров на триста тянется по склону одного из холмов. Тридцать раз вверх
да тридцать раз вниз — сплошная карусель. Но таково задание. Правда если я пробегу по подъему не тридцать, а,
скажем, двадцать раз, никто об этом знать не будет.
Кроме меня. Гоню от себя
эти мыслишки-предательницы. Ведь обманывать-то мне некого, кроме опять-таки
себя самой. Первый раз я взлетаю на подъем без особых усилий. Какая-то
неведомая сила подталкивает
меня, отчего кажется,
что лыжи сами по себе несутся
вверх. Теперь скатиться вниз, скатиться технически правильно и все
проделать сначала. Ветер наотмашь бьет по щекам, глаза
застилают слезы. Во
второй раз подъем дается
чуточку тяжелее, в третий — еще чуточку.
На седьмой раз я уже
ловлю открытым ртом воздух и никак не могу отдышаться. Но
медлить нельзя. Вновь
и вновь бросаюсь в
трехсотметровую «бездну», надеясь и на этот раз устоять на ногах. В
минуты пятнадцатого штурма перестают слушаться руки. «К чему все это! —
мелькает в голове. — Бросить, бросить все и идти спокойно отдыхать. « Тягун » начинает казаться бесконечным.
Лыжи разъезжаются в стороны, палки
проскальзывают по насту. И рубашку и куртку — хоть выжимай. Сердце стучит в
груди с отчаянной силой. Хорошо, что в эти мгновения меня никто не видит.
На шестнадцатом спуске
я лечу головой
в сугроб, и холодный
снег обжигает щеки. С трудом отыскиваю палки и, повиснув
на них, как на костылях, подтягиваю несгибающиеся ноги. «Нет,
нет, — стучит в голове, — сдаваться еще рано! Еще заберусь
наверх и еще». Куда-то в сторону скатилось солнце. Сколько сейчас — час, два,
три? Как бы не опоздать на ферму. К
двадцать седьмому «восхождению» я
потеряла чувство времени. Усталости уже не испытываю. В тридцатый раз я тянусь
на подъем медленно, лыжи то и дело соскальзывают вниз. Я падаю и долго лежу,
потому что уже нет сил ни встать, ни удержаться на лыжах. Но, преодолев
бессилие, встаю и снова двигаюсь вверх.
Домой возвращаюсь не спеша. Вот потянулись огороды, запахло
дымком. На главную улицу выезжать не рискую и по задворкам, вдоль заборов
добираюсь к избе. Потом я падаю на
кровать и сквозь
сон слышу голос
матери:
- Через полтора часа
тебе на ферму дочка.
Целый час я
лежу неподвижно. Усталость постепенно проходит. Затем я
медленно ужинаю, украдкой поглядывая на часы. Осталось пятнадцать минут.
Накидываю полушубок — и за дверь...
Вновь к коровнику, а вечер прячет за косогор последние
солнечные лучи. И вновь впереди, за реденьким частоколом, навстречу мне
доносится это зовущее «му-у... му-у... му-у...» В девять часов вечера в нашем
доме гаснет свет. Что поделаешь, если степановские петухи просыпаются раньше
всех!..
...Так покорялась лыжня Саппоро, Высоких Татр, Фалуна!
В Саппоро Кулаковой принесли телеграмму из дома: «Очень
рады. Ждем. Обнимаем. Целуем. Мама, Лена, Нина, Оля, Люда, Валя, Лида, Виталий,
Владимир». Дома все они будут разглядывать ее медали, будет полна изба гостей,
ребятишки будут толкаться в сенях, и люди, никогда в жизни не стоявшие на
лыжах, товарки матери, помогавшие растить «Дашкиных детей», будут радоваться
Галиным успехам. И еще Галина Алексеевна рассказывает:
- «Тетя Галя, — спросил меня недавно один мальчишка, —
когда вы закончите выступать, чем будете заниматься?»
- Тебя буду учить
лыжному уму-разуму.
- «Да ну! Прямо здесь в Степанове?»
- А где же еще?
- «Разное говорят. Может быть, вы в Ижевске останетесь, а
не то и в Москве».
- Что ты, лучше нашего Степанова и мест на свете нету!
Вот иду я
сельской улицей, у
ворот стоят женщины.
— Смотри-ка,—
доносится до меня их разговор. — Дарьина дочка приехала. А в газетах писалось,
что она где-то в Швеции на приемы к царю ходит. Человек весь мир объездил, а
все равно его на родину тянет, к нам в Степанове. Как будто на земле нет мест
поинтересней...
А я иду улицей своего детства и вот сейчас за дощатым
забором увижу свой дом. Лыжня увела меня от него далеко и ведет назад к родному порогу.
Стадион