Всеволод Кукушкин
В прошедшем олимпийском сезоне эти двое были постоянно в центре внимания любителей фигурного катания.
И знаменитого канадца Толлера Крэнстона и нашу совсем юную Лену Водорезову объединяет яростное стремление выразить себя на льду полностью.
О том, насколько достижимо это
самовыражение и какой оно дается ценой, и рассказывает читателям «Юности» спортивный обозреватель ТАСС Всеволод Кукушкин.
«Смейся, паяц...»
Первое интервью у Толлера Крэнстона я брал на пари. Я поспорил с одним из мои коллег, что на декабрьском турнире «Московские коньки-75» знаменитый канадец ответит на все мои вопросы. Крэнстон, как известно, не любит говорить с журналистами.
Для начала я обратился к Крэнстону: «сэр». Другие называли его просто по имени. И переодевшись после выступления, он пришел к тому самому диванчику, где мы договорились встретиться. Сначала говорил я.
О его картинах, которые видел дома у Елены и Анатолия Чайковских.
Потом говорил он. Мы немного поспорили, но, в конце концов пришли к единому мнению. Прощались мы уже достаточно дружески.
В итоге я написал материал, который 2 декабря 1975 года был передан по тассовскому телетайпу. Вот что было в том моем интервью с Толлером Крэнстоном:
«Мне пришлось потратить много времени, чтобы меня стали называть «художник, который катается на коньках»,— сказал Крэнстон.— Я стремлюсь всегда оставаться прежде всего художником, а уже потом спортсменом.
— Выступление на льду является для меня одним из средств самовыражения,— так после нескольких минут размышлений ответил на вопрос о своем творческом кредо канадский фигурист.— Откровенно говоря, каждое мое выступление в показательной программе отличается от предыдущего. Даже с одним и тем же музыкальным сопровождением я выступаю каждый раз иначе.
Из современных фигуристов-мужчин ему ближе всех по духу, по своему творческому подходу к фигурному катанию ленинградец Юрий Овчинников.
— Мы с ним делаем свои, пусть даже небольшие открытия, стремимся за границы установленных требований,— подчеркнул Крэнстон.— А ведь большинство «одиночников» все-таки предпочитает выполнять как можно точнее требования судей.
Особый разговор шел о женском одиночном катании.
— На меня произвела большое впечатление Лена Водорезова,— сказал канадский художник.— Ее программа очень спортивна. Вместе с тем для нее выступление на льду — средство самовыражения. Пусть сегодня чувства, которые она вкладывает в каждое свое движение,— детские. Но, я думаю, она всегда будет вкладывать именно душу в каждое выступление. Если это будет так,— мир получит отличную фигуристку.
— Я хочу выступить на Олимпийских играх в Инсбруке. Но если вы меня спросите о тройных прыжках, скажу, что они
очень трудные».
О тройных прыжках я спросил его уже после того, как мы попрощались и договорились, что если доведется встретиться на Олимпиаде, то продолжим наш разговор.
— Да, кстати, что ты думаешь о тройных прыжках? — спросил я как бы между прочим.
— О тройных? Я их вставлю в программу, но думаю, что они «очччень трудные».
На том и расстались.
В Инсбруке Крэнстон буквально «продрался» в тройку призеров, сумев взять себя в руки и выполнить программу так, как этого требовали судьи. Мы встретились за кулисами катка, где я поздравил его с этим успехом — мы оба прекрасно понимали, что о его «золоте» не могло быть и речи: он плохо катает «школу», да и в произвольной программе у него уже появились серьезные конкуренты.
— Какое название ты дал тогда нашему интервью? — спросил он.
— «Художник на коньках».
— Слушай, давай встретимся в олимпийской дереве и поговорим там. Я приготовил для тебя мою
книгу. Приезжай...
И я приехал и получил в подарок книгу «Толлер», изданную в Канаде, за которую автор не получил ни одного цента — весь доход Толлер Крэнстон отдал своей федерации фигурного катания, чтобы ей было на что посылать спортсменов на международные соревнования. Думаю, что выдержки из этой книги будут интересны читателям «Юности».
Толлер о себе:
«Я второй ребенок в семье Крэнстонов. Моя старшая сестра Филиппа, а младше меня двойня — Голди и Гай.
Моя мать всегда была творческой натурой. У нее постоянно чувствовался голод на приключения, и это проявляется во всем, что она делает. Трагедия ее в том, что она не имела времени, чтобы следовать своим творческим устремлениям. Детям она передала любовь фантазировать, и это главный камень, на котором выстроено здание под названием «моя жизнь».
Мой отец — тихий мужчина, чья единственная цель в жизни любить и растить свою семью, своих детей.
Он самый мягкий и добрый человек на свете, и я всегда огорчаюсь, что не смог стать тем сыном, которого он заслуживает».
О Толлере.
Мать: «Толлера было нелегко растить. Он был самоволен и настаивал на своем. С того момента, когда он начал говорить, мы поняли, что он необычен».
Отец: «Я никогда не понимал Толлера и до сих пор не понимаю. Но я очень люблю его и горжусь им».
Мать: «Раздался телефонный звонок из полиции. Нас вызывали, чтобы мы забрали Толлера. Мы были уверены, что он лежит в своей постели и
спокойно спит. На улице была страшная темень и дождь. Когда мы приехали в полицейский участок, то увидели спокойно сидящего там Толлера, завернутого в одеяло.
Из дому он ушел только в... отцовских галошах и с моим зонтиком. Он решил немного пройтись погулять в дождик».
Толлер о себе:
«...О школе у меня нет воспоминаний. Это были просто переходы из класса в класс. Передо мной ставились малозначительные цели и задачи, которые я достигал и решал...
Задолго до того, как я услышал о фигурном катании, я хотел стать танцовщиком. Я был весь во власти этого желания и мало о чем другом мог думать.
К моей огромной радости, когда мне было пять лет, родители позволили мне посещать балетный класс вместе с сестрой.
Я намеревался стать великим танцовщиком. Мои мечты прожили только полчаса. Я провалился. Я отставал от других, путал правую ногу с левой, а упражнения у станка молниеносно надоели мне до
смерти...
В семь лет меня взяли на карнавал фигуристов, где должна была выступать моя сестра. Когда я увидел ее на льду, я понял, что хочу кататься. У меня появилась новая навязчивая идея. На следующий год родители разрешили мне брать уроки, и через семь месяцев я дебютировал на карнавале фигуристов в Киркленде.
Мне хотелось стать немедленной «сенсацией», и я работал, работал, работал, пока не научился делать «казацкий шаг». Я выполнил его так хорошо, что зрители наградили меня настоящей овацией. Они требовали «еще», а я рыдал посреди катка — у меня не было ничего готово «на бис».
Вот как Крэнстон описывает один год своей жизни:
«Июль. Начало нового года, начало восьми недель летних тренировок, когда закладываются основы зимних выступлений. Составляется программа, идет работа над техникой катания. Никаких поездок, никаких показательных выступлений. Времени хватает и на тренировки и на рисование. Начинается сезон выставок.
Август. Рисовать становится почти невозможно. Вся энергия уходит только на тренировки. Все отступает перед расписанием. Усталость проникает в каждый мускул. Сон — единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Музыка — мой единственный и самый близкий друг.
В Ванкувере
двухнедельный сбор для одиночников.
Интенсивные тренировки. В конце месяца — пять полных дней отдыха. Нахожу место, где можно укрыться от всех и порисовать.
Сентябрь. Новая фаза работы. Самое скверное время года — работа над общефизической подготовкой — тело должно быть готово к исполнению пятиминутной произвольной программы. Очень мало возможностей для рисования, но иногда все-таки удается вырваться.
Октябрь. Работа над костюмами. Первые соревнования — «Канадские коньки». Декорации установлены — занавес поднимается. Первые международные соревнования. Целый день гуляния по Вене перед возвращением в Канаду.
Ноябрь. Тренировки. Бостон симпатичен осенью — был на соревнованиях. Требования возрастают.
Предложения от телевидения и радио. Поездка в Европу за «двумя зайцами» — устроить свою выставку и выступить на показательных. Времени не хватает.
Иногда даже хочется просто сходить в кино.
Декабрь. Показательные выступления в ФРГ, затем эмоциональный пик — катаюсь в Москве. Из дворца спорта выхожу на мороз с кучей живых цветов. Если бы можно было здесь чуть задержаться. Дома запись традиционной рождественской программы на телевидении. Рождество — день, когда можно забыть обо всем. Если рождество приходится на воскресенье,— считаю, что меня просто ограбили. Переел.
С 26 декабря начинается новый цикл подготовки — тренировки становятся все тяжелее.
Январь. Темп жизни возрастает. На местных соревнованиях выглаживаю ошибки из новой программы, как морщины на костюме. Рисовать можно только поздно ночью. Нервы натянуты. Все поставлено на первые соревнования. С каждым годом становится все труднее. Успех здесь означает толчок к международным состязаниям, но это только начало.
Февраль. Финансовая борьба. Надо успеть сделать тысячу приготовлений к чемпионату мира. Уезжаю на два месяца. Надо найти, с кем оставить собаку. Оплатить
все счета. Кажется, что я никогда не уеду. Какое облегчение, когда садишься в самолет. Чувствую себя свободным, раскрепощенным. Две недели сборов.
Март. Заключительные дни — напряжение и одновременно внутренняя собранность. На кон поставлена вся годовая работа. Теперь имеют значение только соревнования. Триумфы, телеграммы и слезы. Медали выиграны и проиграны. Начинается «Тур чемпионов», во время которого мы посещаем все крупные города. Изумительные показательные. Мы все живем в мире и согласии. Не надо ни о чем думать. Дрейфую.
Апрель. Турне продолжается. Аплодисменты продолжаются подолгу. Нас приветствуют стоя — нектар для голодных пчел. Покупаю различные вещи для рисования. Мой внутренний мир снова разрушен.
Приближается 20 апреля, и я становлюсь старше на год. Тихо отмечаю этот день у себя дома.
Май. Я должен прокатать еще несколько показательных. Но мало времени остается для рисования и прогулок с собакой. Составлены планы в рисовании на год. Нужно сделать литографии и репродукции.
Июнь. Наконец-то год заканчивается. Рассеянные показательные выступления все-таки требуют внимания. Период рисования и глубоких размышлений. Постепенно возвращаюсь к реальности. Приходит время влюбляться снова».
Увы, Толлер не рожден спортсменом, ему не хватает «холодной» крови, чтобы получить точный след при исполнении «крюка» или «параграфа». Но в показательных — ему
нет равных.
Толлер рассказывает о своих «Паяцах»:
«...Трагический клоун Леонкавалло является эхом тихого, печального голоса гуманизма. Я привел оперу на лед, и это послужило началом новой эры в моем катании и в моей жизни. Открылась
дверь...
Я помню вечер, когда были созданы «Паяцы». Я чувствовал странное возбуждение, которое приходит, когда знаешь, что находишься на грани чего-то особенного. В тот момент, когда зазвучала музыка, программа стала на место... В довершение ко всему сквозь стеклянную стену катка, отделяющую его от остальных помещений клуба, меня увидели участники свадьбы. Шум празднества внезапно смолк, когда жених и невеста и шестьдесят их гостей подошли к краю катка. Они стояли довольно долго, и у некоторых из них на глазах были слезы. Так снимает Феллини.
Когда звучит смех Каиио, я чувствую, как электрический ток пронзает мое тело...»
В олимпийской деревне мы говорили много и долго. Обо всем на свете. Крэнстон жаловался па одиночество.
— Мне не с кем поговорить. Все фигуристы рассуждают об оценках и прыжках. Джон Карри только для публики говорит о балете, а на самом деле считает и считает десятые и сумму мест.
Потом речь зашла о профессиональном балете на льду, который сейчас, по мнению Крэнстона,- лишь набор красочных номеров, напоминающих программу.
После чемпионата мира 1976 года, который оказался неудачным для Крэнстона, он во время турне по Европе поссорился со своим тренером — мадам Буркой, с организаторами и... швырнул коньки в воду. Репортеры наняли водолазов, которые достали коньки.
Хотелось бы верить, что водолазы старались не зря и что Крэнстону еще понадобятся эти коньки...
Журнал "Юность" № 12 1976 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области